Майор посмотрел на нее с печальной улыбкой:
— Да брось ты, не извиняйся.
В гостиной, на низком шкафчике с посудой, десятки фотографий близняшек. На первый взгляд Клару от Жюльетты не отличишь, но Люси когда-то объяснила ему, что у одной из девочек, Кашмарек забыл у которой, на радужке черное пятнышко. Он стиснул зубы. Сколько же он видел у себя в кабинете несчастных родителей с навеки запечатлевшейся на лицах болью! Зачем Люси эта выставка? Она же таким образом обрекает себя на вечную муку, вечное истязание. Или для нее это способ преодолеть трагедию, способ противостоять горю? А что на самом деле чувствуют родители, потерявшие детей? Невозможность понять и принять случившееся? Вечный гнев? Вечное: «Почему это досталось именно мне?» Если они католики, то отвергают ли в таких случаях Бога или, наоборот, обращаются к Нему за помощью? Как много вопросов, и как странно, что до сегодняшнего дня он никогда не задавался ими.
Они прошли на кухню, и Люси включила кофеварку.
— Прежде чем вы спросите меня, как мне живется, скажу: не проходит ни секунды, чтобы я не думала о случившемся. Когда это произошло, майор, я оказалась по ту сторону границы. Я оказалась с теми, кто всегда был рядом с нами, но не особенно занимал наше внимание: с потерпевшими… нет, с жертвами. С жертвами, которые еще дышат и даже иногда смеются. Жизнь на оставшемся им отрезке пути продолжается, и, значит, я — в порядке. Насколько можно, в порядке.
Она взглянула на двух кукол в углу, одинаково одетых, одинаково причесанных.
— Ну и потом… у меня же осталась Жюльетта… И мне нужно теперь сделать для нее всё.
Кашмарек перевел тяжелый взгляд с кукол на хозяйку дома. Она заметила это и сочла нужным объяснить:
— Вас, кажется, удивили эти куклы? Две куклы, а дочь только одна…
Люси подошла к куклам, взяла одну в руки, поправила серую жилетку.
— Для Жюльетты Клара жива. Психиатр сказал, что нужно время, чтобы девочка