Я откинулся на стуле; сердце если и застучало быстрее, то лишь самую малость. Гнев Шона искал выхода, но его нельзя было направить на что-либо невинное, как жена или маленький сынишка. Его можно было выплеснуть лишь на что-то такое, ради чего не надо было бы сдерживаться любой ценой.
– Волнует, Шон. Но я стараюсь изо всех сил, чтобы мои эмоции никак не влияли на работу с пациентами. С вами. С Дженни.
Я вздохнул и отвел глаза в сторону. Лицо приняло страдальческое выражение, в последнее время уже не раз виденное мною в зеркале и успевшее стать моей второй натурой.
– И интересы Дженни для меня лично – высший приоритет, – с обиженным видом сказал я. – Для меня чрезвычайно важны и ее воспоминания, и человек, которого она вспомнила и в отношении которого сейчас ведется расследование. Больше по этому поводу я не скажу ничего, потому как это не мое дело. Но как профессионал я обязан убедиться до конца, что здесь нет никакой ошибки. Он никуда не денется. Если мы, не торопясь, будем делать все как положено, ничего плохого в этом не будет. И если выяснится, что он виновен – а на данный момент это большой вопрос, то ему не удастся уйти от ответственности за недостатком улик.
Шон вновь посмотрел на меня, на этот раз уже помягче.
– Вы же знаете, как просто исказить ваши воспоминания о том треклятом дне в Ираке, правда? Вспомните, как осторожно мы воссоздаем события и фон, на котором они происходили. Когда мозг извлекает файл, это процесс очень уязвимый и хрупкий. Боюсь, что память Дженни была искажена внешней суггестией.
– Но при этом, когда она говорит об этом человеке, в ней нет ни страха, ни ярости, ни тоски. Лишь безликая, банальная, продиктованная исключительно мозгом реакция. Вы разве не заметили?
Шон задумался. Он знал, что правда на моей стороне. Я видел это. Из его груди вырвался протяжный вздох. Тело расслабилось, он откинулся на подушки.