– А еще он писал стихи. Наверное он разозлился бы на меня, если бы узнал, что я говорю вам это. Он скрывал от всех. Говорил, что поэзия и проза разные вещи, и очень боялся стать похожим на вас. И, кстати, совсем не пил.

В этот момент в дверь постучали, и я, обрадовавшись возможности прерваться, пошел открывать. Портье принес мне виски – я так и не понял, какой это был сорт. Нашел у себя в кармане четвертак и дал ему чаевые. Парень был хорошо вышколен и не позволил себе выказать какое-либо недовольство по поводу столь мизерной суммы.

Я принес бутылку виски в гостиную и взял со столика стакан, из которого Мэри только что пила воду.

– Это единственный стакан в номере, – объяснил я, откупоривая бутылку.

Налив в стакан виски, я протянул его Мэри, но она, покачав головой, отказалась и только продолжала затягиваться сигаретой. Тогда я залпом выпил сам. Желудок обожгло, но по телу сразу разлилось благодатное тепло, и мне мгновенно стало легче. Я сразу налил себе новую порцию и, откинувшись на спинку дивана, стал пить на этот раз умеренными глоточками. Если бы здесь сейчас не было Мэри, то я наверное вообще не стал бы морочиться с этим стаканом, а пил бы уж просто из горла.

– А это проходит? – спросила она.

– Нет. Но постепенно начинаешь думать об этом меньше. И края становятся какими-то размытыми.

Она покачала головой.

– Я так устала…

Вздохнув, я выпил.

Она смотрела на меня. Лицо ее было очень бледным.

– Я так ужасно устала…

Я выпил еще, потом сказал:

– Значит, вам надо поспать.

Она затушила в пепельнице окурок.

– Нет…

Я встал, указывая рукой на диван.

– Вот, пожалуйста, ложитесь. Поспите. И вам станет лучше.

– Я сегодня всю ночь не спала, волновалась очень. – Голос ее снова дрогнул, и на глаза опять навернулись слезы. – Он… Мы же собирались пожениться… – И она разрыдалась.

Эти ее слова буквально пронзили мою душу. Никакая физическая боль не могла сравниться с тем, что я сейчас испытывал. Я готов был убить себя в тот момент. Вся вина, какую я когда-либо испытывал, не шла ни в какое сравнение с этой виной. Я задумался о подозрениях полицейских, приходивших ко мне сегодня, – были ли это вообще подозрения, или я просто нафантазировал? – и мне захотелось признаться ей, сказать, что это я убил Джо. Что я убил своего сына и должен быть наказан. Но я, конечно же, ничего этого не сказал. Не смог бы сказать никогда. Слишком большим трусом я был.