– Именно ее, мою маму. Вот тогда я и понял, – продолжал он.

Рукой он коснулся того места на груди, которое я задела ножом, а я вспомнила про разговор с Барбарой Петри и спросила:

– Но я ведь сразу потребовала, чтобы ты показал свое родимое пятно, отчего же ты этого не сделал?

Филипп, заметив свое непроизвольное движение, опустил руку.

– Я подумал, что с твоей стороны это очередная попытка меня унизить, – объяснил он. – В тот момент мне и в голову не приходило, что ты действительно меня не узнала.

Некоторое время мы оба молчали. Наконец он промолвил:

– Думал, что у тебя совесть нечиста. Что ты поэтому не желаешь меня узнавать. Думал – это ты сама…

Меня как холодом обдало.

– Я сама – что именно?.. – задала я вопрос, хотя уже догадывалась.

Филипп посмотрел мне в глаза. И тут я все поняла окончательно. Ненависть, ярость, язвительность, жестокость – вдруг все обрело смысл. Но все же я едва не потеряла дар речи. Как он смел такое подумать?

– Ты считал, что я замешана в деле с твоим похищением? – спросила я почти беззвучно.

Он не ответил.

А мне вспомнилось время перед тем, как он исчез, и наши ежедневные ссоры, и сказанные друг другу гадости.

И та проклятая ночь, после которой ничто уже не было как прежде, ночь, окончательно разбившая наш союз и позже благополучно вытесненная мною из памяти.

– Вот, значит, что ты думал… – прошептала я. – Семь лет подряд?

Филипп покачал головой:

– Но я действительно не знал, что думать.

– А теперь что ты думаешь?