– Что случилось?

Через несколько секунд она возвращается с незнакомым мне врачом, который осматривает Шейна, а писк монитора тем временем превращается в непрерывное завывание. К ним присоединяется еще один врач. А один из исследователей, который сегодня праздновал вместе с нами, стоит рядом, скрестив руки на груди.

Медсестра заставляет нас отойти от кровати Шейна.

– Дети, дайте нам больше места.

Мы дрожим и переглядываемся друг с другом. В течение нескольких минут первый врач лихорадочно выкрикивает команды, а потом Шейна увозят на каталке. Как это могло случиться? На смену праздничному настроению приходит страх, от которого крутит животы. Мы с Хлоей отказываемся уходить из палаты мальчиков, хотя медсестра настаивает.

Хлоя так крепко обнимает Джесси, что тот морщится.

– Ему должно стать лучше, обязательно должно стать лучше.

Я сажусь рядом с Себастьяном. Я держу его за одну руку, а Ксавьер – за другую. В оцепенении мы ждем, ведь то, что есть в нашей крови, есть и в крови Шейна.

Наконец, несколько часов спустя, возвращается доктор Калдикотт. На лице закаленного в боях человека я вижу то, от чего на меня обрушивается водоворот боли. Слезы.

Меня охватывает чувство безнадежности. Этого не может быть. Этого. Не. Может. Быть.

– Нет! – кричу я.

Доктор Калдикотт вытирает щеки.

– Мне очень, очень жаль.

Двадцать восемь

Двадцать восемь

После смерти Шейна мир вокруг будто становится темнее и наваливается на меня всей тяжестью. На следующее утро небо словно спускается ниже и над нами нависают дождевые облака. Хотя несколько раз мне кажется, что больше уже не смогу плакать, я не могу остановиться. Шейн, ох, Шейн.

На следующий день меня выпускают из больницы, а вскоре после этого ее стены покидают и остальные. Утром в день похорон Шейна небо становится синим, как его глаза. Это то кобальтово-синее октябрьское небо, которое так и зовет пробежаться по лабиринтам кукурузного поля и выпить свежего сидра.

Родители Шейна попросили меня подготовить надгробную речь. В первый раз за несколько месяцев меня мутит от мысли о выступлении перед публикой. Но я напоминаю себе, что я уже выступала перед целыми залами, а онлайн – даже перед тысячами, и не упала в обморок. Нет никаких оснований возвращаться в те дни, когда меня одолевала паника из-за того, что я никогда не смогу быть услышанной. А если мне предстоит говорить о своем дорогом друге, я хочу, чтобы меня услышали.

И все-таки я чувствую острый укол боли, идя к возвышению перед церковными скамьями. Но я не убегаю.

Сжав кулаки, я набираю полную грудь воздуха и начинаю говорить, обращаясь к огромной толпе передо мной.