– Тогда забыли об этом.

Но они не забыли. Констанс, казалось, стала еще более беспокойной, более взволнованной. Она снова вернулась к созерцанию огня, и разговор стих. А спустя несколько минут она опять посмотрела на Пендергаста:

– Диоген сказал мне кое-что незадолго до твоего появления.

– Да?

– Он сказал, что мой сын, то есть наш сын, его и мой, должен стать кем-то бо́льшим, чем девятнадцатый ринпоче, почитаемая фигура в далеком и тайном монастыре. Он ведь еще и мальчик, а мальчику нужны родители, а не только последователи, которые будут преклоняться перед ним.

– Ты уже бывала там, – сказал Пендергаст.

– Да. И знаешь что? Монахи даже не назвали мне его имени, данного при посвящении. Они сказали, что это тайна, которая должна быть известна только инициируемому и никогда не произносится вслух. – Она покачала головой. – Он мой сын, я его люблю… но я даже не знаю его имени.

Ее дыхание стало учащенным.

– Я приняла решение. Я останусь с ним.

– Еще один визит?

– Я буду жить с ним. В монастыре.

Пендергаст медленно отложил книгу:

– То есть покинешь Риверсайд-драйв.

– А почему нет?

– Потому что… – Пендергаст был растерян. – Потому что у нас есть…

Констанс резко встала:

– Что именно у нас есть, Алоизий?

– Ты мне небезразлична, глубоко небезразлична.

– И ты мне… я тебя люблю. Но ты ясно дал мне понять той ночью в «Капитане Гуле», что не отвечаешь мне любовью.

Пендергаст тоже начал вставать, но потом сел. Он провел рукой по лбу и почувствовал, что пальцы его дрожат.