Я не буду обращать на них внимания, думаю я, задыхаясь от волнения. Я просто войду в суд, будто их нет рядом. Полиция здесь для того, чтобы удерживать протестующих за заграждениями, вот я и сделаю вид, будто никакой толпы нет.

У самого входа ко мне подскакивает репортерша, которую месяц назад я видела на лестнице у магистратского суда.

– Пара слов для «Пост», Дженна! Возможность донести до читателя вашу версию!

Я пытаюсь ее обойти и чуть не сталкиваюсь с протестующими. Скандирование переходит в яростные крики и улюлюканье, и вдруг толпа прорывается ко мне. Одно из заграждений опрокидывается и падает на булыжники – резкий, как выстрел, звук падения эхом отдается в каменном ущелье Смолл-стрит. Полицейские спокойно выдвигаются вперед, расставив руки, и оттесняют всех обратно за барьер. Некоторые участники протеста снова принимаются скандировать, но большинство смеются и болтают друг с другом, будто вышли за покупками. Веселая вылазка.

Когда толпа отступает и полицейские восстанавливают ограждение вокруг разрешенного для протеста пятачка, возле меня остается стоять женщина. Она моложе меня – ей нет и тридцати – и, в отличие от других протестующих, она без плаката, только что-то сжимает в руке. На ней коричневое, довольно короткое платье поверх черных колготок, а на ногах совсем не подходящие ни к платью, ни к сезону грязноватые белые парусиновые кеды. Пальто расстегнуто, несмотря на холод.

– Он был таким хорошим ребенком, – тихо говорит она.

И я сразу узнаю в ней черты Джейкоба: чуть раскосые голубые глаза, лицо сердечком, острый подбородок.

За барьерами наступает молчание. Все смотрят на нас.

– Он почти не плакал, даже когда болел, просто лежал рядом со мной, смотрел на меня и ждал, когда ему полегчает.

Ее английский безукоризненный, но с неуловимым акцентом – Восточная Европа, наверное. Голос звучит размеренно, будто женщина пересказывает автоматически заученный текст, и хотя она держится стойко, мне кажется, что она напугана нашей встречей не меньше моего, а возможно, и больше.

– Я была совсем молоденькой, когда родила. Сама еще девчонка. Его отец не хотел, чтобы я рожала, но я не смогла прервать беременность. Я очень любила своего ребенка уже тогда. – Она говорит ровно, без эмоций. – Джейкоб стал для меня всем.

У меня выступают слезы. Я презираю себя за эту слабость – ведь мать Джейкоба стоит передо мной с сухими глазами. Я заставляю себя не вытирать щеки и чувствую, что моя собеседница тоже вспоминает тот вечер, когда она всматривалась в залитое дождем лобовое стекло, щурясь от света фар. Сегодня нас ничто не разделяет, она видит меня так же четко, как я ее. Я удивляюсь, почему она не набрасывается на меня, не бьет, не кусает, не царапает мое лицо? Сомневаюсь, что на ее месте мне хватило бы сдержанности.