Теперь уже Бергер не является самым разыскиваемым человеком в стране.

По лицу Андерссона, несколькими часами позже заглянувшего в кабинет, где сидел Бергер, и сообщившего, что тот может идти, было видно, что уже утро. Может идти – это не значит свободен. За ним устанавливалось наблюдение, для начала на сутки, и в течение этого времени любые возможные контакты с Ди и Молли блокировались. СЭПО требовалось как минимум двадцать четыре часа, чтобы сопоставить их свидетельские показания. За этот период они не должны были никак контактировать между собой.

Черный автомобиль СЭПО с двумя мрачными сотрудниками отвез его домой.

Домой.

Улица Плуггатан, Седермальм. Впервые за три года он будет там не один. А вместе с теми, кто был когда-то его семьей.

При этом на лестнице будет сидеть пара охранников.

Наверное, это все же можно назвать домашним арестом.

Близнецы ждали его. Он поднял опущенные жалюзи, впустил в квартиру свет. Какой чудесный денек! Загнанные на задворки души отцовские чувства разрослись в нем до абсурдных размеров. Столько тем для разговоров, столько поводов для радости и грусти. Он много смеялся, много плакал, заново открыл для себя весь спектр чувств, которые в свое время исчезли вместе с сыновьями.

Он стал другим человеком. Стал собой.

Хотя в квартире было пустовато – перевозка вещей с островка под Ландсортом запаздывала, – ему удалось найти несколько игр, в том числе пару компьютерных игр для приставки, которые сейчас вызывали скорее ностальгию, чем живой интерес. Близнецы играли с явно ироническими лицами.

Но когда один из них выигрывал, он инстинктивно показывал знак победы.

Пальцами рук и ног.

Выудить что-то об их парижской жизни оказалось практически невозможным, а давить Бергер не хотел. Похоже, то время было не таким уж травматичным, единственным необычным обстоятельством казалась постоянная изоляция, на удивление ограниченная жизнь. Но им было девять, десять, одиннадцать лет, и они легко приспосабливались к обстоятельствам. Все происходящее представлялось им нормальным. Они принимали это и жили дальше. Одно ясно: Жан Бабино никак не проявлял себя в роли отца. По большей части он отсутствовал. Вопрос о том, насколько хорошей матерью была Фрейя Бабино, оставался без ответа.

Возможно, потому, что он его не задал.

Фрейя держалась в стороне, ее почти не было видно. Когда она все же выходила из комнаты, которая когда-то была их общей спальней, Бергер никак не мог истолковать ее взгляды, отчасти потому, что с трудом узнавал ее лицо. К чему вся эта пластическая хирургия? И что выражают ее глаза? Стыд? Чувство вины? Гнев? Безразличие? Желание? Усталость? Горе? Он не знал. Действительно не знал.