И, решившись наконец заслужить его раздражение, добавляю:
– Зачем ты тут? Ты должен был понять, что я ничего тебе не расскажу.
– Вообще-то, – возражает он, – по-моему, сейчас мне удастся заставить тебя передумать.
Я выпрямляюсь на стуле.
– Выкладывай.
– Я ухожу со службы. Продался, принял приглашение поработать в частной охране. Нужно думать об образовании детей.
Какое-то мгновение я просто молча пялюсь на него. Мне всегда казалось, что Колборна скорее убьют как старого свирепого пса, чем что он покинет кабинет шефа полиции.
– Интересно, – говорю я. – И как это должно меня убедить?
– Все, что ты скажешь мне после того, как выйдешь, будет сохранено в тайне.
– Тогда зачем беспокоиться?
Он снова вздыхает, на сей раз тяжело, и морщины на его лице становятся глубже.
– Оливер, меня больше не волнует твое наказание… Кто-то справедливо отбыл срок, а нам в нашей работе редко выпадает удача удовлетвориться хотя бы этим. Но я не хочу уйти на покой и последующие годы своей жизни провести, гадая, что в действительности случилось десять лет тому назад.
Сперва я помалкиваю. Мне нравится сама идея, но я ей не доверяю. Я оглядываюсь на серо-коричневые шлакоблоки, на крошечные черные видеокамеры, глядящие из каждого угла, на охранника с выпяченной нижней челюстью. Я закрываю глаза, глубоко вздыхаю и представляю себе свежесть весеннего Иллинойса. Каково это – выйти на улицу после того, как треть жизни ты задыхался в затхлой тюремной камере?
На выдохе я открываю глаза и обнаруживаю, что Колборн внимательно наблюдает за мной.
– Я не знаю, Джо, – говорю я. – Я выберусь отсюда… так или иначе. И я не хочу возвращаться. Думаю, лучше не будить спящую собаку.
Он жует нижнюю губу, пальцы беспокойно барабанят по столу.