— Хотелось бы уточнить одну вещь. Я понимаю, что некрасиво спрашивать вас об этом, но можете ли вы как-то доказать, что являетесь родственниками?

В таком деле нельзя было допустить ошибки. «Разве теперь это важно?» — поймал себя на мысли Тосия. С другой стороны, он словно подглядывал в щёлку за тяжёлыми трудовыми буднями журналиста, когда, для того чтобы правильно донести до читателя всю историю, необходимо идти до конца.

Соитиро достал из сумки плеер и, глянув на мать, нажал кнопку «Пуск». Раздался шум, а затем в комнате зазвучал голос, который им уже не раз приходилось слышать в процессе расследования:

— «Поезжай до зоны отдыха Суйта на восемьдесят пятом километре платной трассы Мэйсин…»

Напряжённый девчоночий голос, казалось, шёл из заржавевшей трубы. Потрескивающий, нечёткий голос, услышав который Тиёко ойкнула и протянула руки к магнитофону.

— Это же голос Нодзоми-тян… Нодзоми-тян…

Соитиро, сидящий рядом, разрыдался в голос. Тиёко-сан тоже дала волю слезам.

— Прости… прости меня… Нодзоми-тян, прости меня… прости…

Уронив голову на стол, она плакала осипшим дрожащим голосом, сжимая в руках — будто молясь на него — плеер, из которого теперь доносился только шум.

Ещё живая дочь, преследуемая человеком с лисьими глазами, позвонившая домой, дочь, которая так хотела учиться за границей, дочь, чьё сердце было переполнено надеждами… В эту минуту в душе Тиёко наверняка всплывали все эти образы. На Тосию, который сам был отцом, нахлынули воспоминания. Он вспомнил день, когда они с Ами, взявшись за руки, радовались, глядя на впервые ставшую на ноги Сиори; вспомнил, как дочка своими маленькими ручонками изо всех сил массировала ему поясницу, когда он лежал с прострелом. Вспомнил, как она, когда её ругали, плача, продолжала есть мандарин. Он любил это существо, которое прижимал к груди сотни, тысячи раз, больше всего на свете. И не мог не сочувствовать Тиёко, у которой так несправедливо украли Нодзоми. По лицу Тосии потекли слёзы; он изо всех сил прикусил губу, чтобы не разрыдаться в голос. Акуцу тоже стоял потупившись, не поднимая глаз.

Соитиро обнял мать и плакал, уткнувшись ей в плечо.

Была бесконечная печаль в том, что единственный «прощальный подарок» служил одновременно и доказательством преступления. Наконец Тиёко оторвала руки от плеера, а Соитиро поднял голову с её плеча.

Продолжая дрожать всем телом, женщина положила на стол мешочек-кинтяку,[162] всё это время лежавший у неё на коленях, и достала из него игрушечную спортивную машинку голубого цвета. Обомлевший Соитиро тут же схватил её в руки.