Эйб дотронулся до костлявого плеча Сэма:
– Явление мессии. А мы с твоим чадом уже хотели пускать собак по следу.
Сэм уставился на Джейкоба:
– Ты здесь?
– Так-то ты приветствуешь сына? – вставил Эйб.
– Я вернулся вчера вечером, – сказал Джейкоб.
– Откуда? – спросил Эйб.
– Из Праги.
– Вот как? Что за дела, почему мне никто ничего не сказал?
Вопрос остался без ответа, поскольку отставной дантист, ставший габаем[62], трижды стукнул по биме, а отставной адвокат, ставший кантором, завел благословения. Сэм отвернулся и надел тфилин.
Джейкоб нашел себе место и скинул рюкзак, в котором были камера, сухой паек, солнечные очки, фонарик, пластиковые наручники и электрошокер, а также заряженный «глок» с запасной обоймой. Сверху лежал синий бархатный мешок с тфилин, выуженный из комода.
Это сколько же лет прошло? Самое малое, двенадцать. Джейкоб боялся, что забыл, как надевают тфилин, но выручила мышечная память: одну черную коробочку со священными письменами привязал к руке, бормоча благословение, другую укрепил точно посредине лба и обернул ремешок вокруг ладони и пальцев – по форме буквы, означавшей имя Бога.
Джейкоб глянул на отца и похолодел: лицо Сэма, застывшего в молитвенном раздумье, было точь-в-точь как глиняное лицо с чердака. Кантор приступил к кадишу, Сэм встал, и наваждение развеялось.
Служба шла своим чередом: восхваления, символ веры, просьбы об исцелении, благословенном годе и мире. Во время «Шма» Джейкоб отправил эсэмэску Маллику:
слушай израиль господь бог наш господь один