В первые минуты повитуха Агота не заметила ничего необычного. Ее покрытые лиловыми венами руки бережно держали скользкую головку новорожденного. Когда глазки малыша открылись и заморгали в тусклом свете свечи, старуха улыбнулась ему.
– Конечно, мадьяр, – проговорила она, любуясь его глазками.
Мать застонала, ее тазовые мышцы все еще сокращались.
– Глазки у него будут зеленые, как у деда, – продолжала старая повитуха, восхищенно качая головой.
Нынче вечером Шарварский замок будет ликовать – а как же: наконец-то у шталмейстера родился сын!
Но, уже собравшись перерезать пуповину, женщина вскрикнула, вскинув к лицу руки, все еще мокрые от теплой крови. Мать приподнялась, пот заливал ей глаза.
– Что-то не так? – простонала она. – Говори же, Агота!
Старуха покачала головой. Через секунду младенец заплакал – его крошечные легкие заработали, выдав вполне здоровый крик.
Мать протянула руки, прося дать ей ее чадо.
Бросив осенять себя крестным знамением, повитуха сморщенными пальцами запеленала малыша в чистую льняную пеленку и передала матери. Тот сразу же замолк и уставился в материнские глаза.
– Посмотрите, госпожа! – Сморщенным розовым пальцем Агота раздвинула крошечные губки младенца; тот недовольно пискнул.
И мать поняла, что так встревожило повитуху: за губами скрывался полный набор прекрасно сформированных белых зубиков.
– Это талтош[1], – прошипела старуха. – Один из древних!
Она разжала крепко сжатый правый кулачок младенца, и в маленькой комнатке, до сих пор наполненной запахом пота и родов, раздался ее облегченный вздох.
– Слава богу, только пять пальчиков!
Мать нежно разжала левый кулачок младенца и, обнаружив шестой палец, воскликнула:
– Это знак! Что мне делать? Что с ним будет?
Пламя свечи заколыхалось от прокравшегося под дверью сквозняка. В толстое свинцовое стекло барабанил дождь.