Я усадил гостя за стол напротив себя и сразу же завязал разговор на какую-то тему, представляющую интерес для местных жителей. Вероятно, многих своих знакомых, по-прежнему мне симпатичных, в девяти случаях из десяти я полюбил с первой нашей встречи. Уже после нескольких минут общения с доктором Бейнбриджем я понял, что первое мое суждение о нем не ошибочно и что сам я произвел на него равно благоприятное впечатление.

В ходе той нашей беседы я пришел к заключению, что он прочитал почти все все книги, прочитанные мной, и многие другие. Мы беседовали на предмет истории Англии и Франции с полным знанием дела. Он читал не только английскую, французскую и немецкую литературу, но также английские переводы испанских, русских и итальянских авторов; и поразил меня своим глубоким знанием Скотта, Диккенса, Балвера, Теккерея и других наших писателей. Особенно он восхищался Гете. О Сервантесе доктор Бейнбридж держался того же мнения, что и все мы: впервые он прочитал «Дон Кихота» в возрасте восемнадцати лет, когда тяжело болел и страдал меланхолией, и смех помог ему подняться с постели и распроститься с унынием. «Дон Кихот», сказал он, единственная книга, которую он читал в полном одиночестве, то есть про себя, и которая заставляла его смеяться вслух. Научные труды, особенно относящиеся к области физики, он просто обожал. Он имел воображение самого очаровательного свойства. В ту пору жизни у меня была просто страсть к исследованию человеческой природы: я любил теоретизировать по поводу мотивов и результатов человеческих поступков, вероятных причин известных или предполагаемых следствий – одним словом, считал себя философом. Я никогда прежде еще не встречал человека, который вызывал бы у меня такой интерес, как этот молодой американец. Но и получив возможность узнать доктора Бейнбриджа поближе, я по-прежнему многого в нем не понимаю даже сейчас, когда двадцать с лишним лет спустя пишу эти строки и вспоминаю удовольствие, доставленное мне нашим непродолжительным знакомством в далеком Иллинойсе. Безусловно, он обладал умом истинного ученого. Он сам говорил, что не очень любит поэзию – имел ли он натуру поэтическую? Он любил прекрасное в жизни: любил симметрию в форме, любил гармонию в цвете, любил хорошую музыку. И все же, хотя он читал англоязычных поэтов, казалось, стихи интересовали его значительно меньше прозы. Мысль о таком противоречии озадачивала меня на протяжении всех лет, прошедших со времени нашего общения. Как я заметил выше, доктор Бейнбридж ценил прекрасное и все известные проявления прекрасного, но строгая метрическая упорядоченность языка вызывала у него почти отвращение. Мне часто думалось, что в силу каких-то особых обстоятельств детства он проникся неосознанным отвращением к самой стихотворной форме. Однако из данного правила было исключение, о котором я поведаю ниже.