Едва лодка отошла от берега, все движения хилилитов стали слаженными и словно заранее продуманными. Отличительная особенность этих людей заключалась в том, что они практически не разговаривали друг с другом, когда действовали сообща, ибо каждый член группы без всяких слов понимал все желания и намерения остальных своих товарищей. Так было и на сей раз. Никто не произносил ни слова, но каждый, казалось, хорошо понимал мысли всех прочих – главным образом, по взглядам и почти непроизвольным жестам. В данном случае отец и сын даже ни разу не посмотрели друг друга, однако, сын явно предугадывал все до единого желания отца. Наконец они высадились на противоположном берегу залива, на самой дальней от герцогского дворца окраине города. Там, футах в четырехстах от берега, среди гигантских деревьев, в огромном запущенном парке стоял внушительных размеров особняк, явно построенный много веков назад, причем в стиле, подобном которому американцы до сих пор ни разу не видели в Хили-ли. Мрачное здание производило жутковатое впечатление, и когда они подошли ближе, Петерс заметил, что жилой вид там имеет лишь одно крыло, а все остальные части особняка практически лежат в руинах. Они все вошли через боковую дверь в жилое крыло, Пима и Петерса жестом пригласили сесть в передней, а герцог на ходу бросил приглушенным голосом: «Дом Масусалили», когда вместе с Дирегусом направился к перекошенным ветхим дверям, ведущим во внутренние покои. Вскоре Дирегус вернулся и, проведя Пима и Петерса через несколько запущенных неприбранных комнат, остановился наконец перед занавешенным дверным проемом.

– Не бойтесь, – промолвил он, – вам ничего не грозит. Если милостивая Судьба улыбнется нам – хорошо; если Фурии обрушат на нас свою ярость, нам останется лишь подчиниться Высшей Воле, которая на протяжении бесчисленных веков держит в своих руках нашу крохотную планету – жалкую песчинку в бесконечной пустыне Вечности. Входите!

Он вошел первым, и двое наших героев последовали за ним. Они оказались в просторной комнате, почти тридцать футов в длину и ширину. Она была заставлена разнообразными диковинными приборами и освещена шестью разноцветными шарами, подвешенными под потолком. Здесь витал странный запах. Помещение освещалось довольно ярко, хотя и разноцветным светом, оттенки которого смешивались и перетекали друг в друга; а странный дурманящий аромат усугублял странность обстановки и способствовал еще сильнейшему смущению ума. Когда бы в комнате находилось лишь несколько предметов, посетители скоро бы заметили и рассмотрели все до одного; но Пим и Петерс растерянно озирались по сторонам, переводя глаза с предмета на предмет, которые все имели вид загадочный, многие – диковинный и некоторые – устрашающий. Очевидно, именно в эту минуту Пим и Петерс одновременно увидели нечто, внушающее такой страх, что сердце у них сначала едва не остановилось, а потом бешено заколотилось, посылая кровь вниз по позвоночнику холодными волнами, которые прекратились только, когда страх возрос до степени леденящего ужаса. Футах в шести перед ними, среди расставленных на полу огромных хрустальных кубов, громадных реторт и похожих на вазы сосудов стоял древний старец. Какого возраста? Он был уже стар в ту пору, когда антарктические дикари были перебиты, а оставшиеся в живых отправлены обратно на свои мрачные безотрадные острова, чтобы жить там в вечной черноте. Никто не знал, сколько лет этому человеку – правители страны не знали, а если и знали, то предпочитали хранить молчание на сей счет. Ходили слухи, что на корабле, доставившем на Хили-ли первых поселенцев, вместе с остальными прибыл и Масусалили – глубокий старик, самый старший на судне. И вот теперь он стоял перед гостями – сухой сморщенный старец с горделивой осанкой и с длинной белой бородой, достигающей плиточного пола. Но откуда такой ужас? Прежде, чем я понял это (да и то не столько со слов, сколько на основании собственных умозаключений), Петерс трижды впадал в бредовое состояние и лихорадочно бормотал: «О, те глаза… глаза бога… верховного бога богов!..» Древний старец сел за маленький римский стол и, повернувшись к герцогу, без всяких предварительных вопросов, проговорил голосом, не похожим ни на один другой голос на свете – твердым, но высоким, пронзительным, проникающим в сокровенные глубины души, доселе недоступные, и производящим там великое смятение: