«Да, уважаемые господа, — сказал Аббес, — если бы не генералиссимус, ходили бы мы в сандалиях из сыромятной коровьей кожи да в льняных или парусиновых штанах и сарапах — грубых одеялах с дыркой для головы, а уж какая вонь шла бы от наших ног!»

У Тапурукуары не было ни автомобиля, ни роскошной квартиры, ни денег. Да он об этом и не заботился, подобные вещи не представляли для него никакой ценности. В первую очередь — при малейшей возможности — он стремился убивать самых привилегированных, а также их врагов, всех, кого можно было убить безнаказанно. Он презирал этих людей так же, как и их тщеславного, тупоумного диктатора; но его он презирал не за жестокость — Тапурукуара считал, что правитель должен быть жестоким, — а именно за тщеславие, тупость и жадность, жадность нищего пеона, грабящего ранчо своего господина.

Трухильо, — думал Тапурукуара, — ухитряется всячески изворачиваться в борьбе с взбунтовавшимися потребителями его творога, постепенно прибирая к рукам всю молочную монополию. Однако ему не хватает изворотливости в борьбе с церковью, с ней ему никак не удается договориться. Он достаточно сообразителен, чтобы не допустить открытия еще одной, кроме его собственной, конкурирующей фабрики военной обуви, но ему недостает ума в борьбе с коммунистами и социалистами.

Он был велик в своих мечтах господствовать над всем миром, о чем как раз сегодня говорил Аббесу, но оказался слишком мелок для того, чтобы управлять двумя миллионами доминиканцев, всего двумя, потому что остальные — старики и дети, да и среди этих двух миллионов — полмиллиона перепуганных трусишек, дрожащих за свои жалкие песо, за свою шкуру, и полмиллиона явных или тайных шпиков.

…Тапурукуара купил у торговки фруктами большой гранат. Разбив кожуру рукояткой мексиканского ножа, он на ходу принялся выковыривать ногтями зернышки, похожие на свежую икру. Набрав полный рот зерен, он давил их зубами, слушая, как они трещат, и наслаждаясь терпким соком, освежающим пересохшие десны.

Приближался последний этап игры с человеком, называвшим себя Гордоном. Этвуд, безусловно, передал ему просьбу Манагуа прийти к ней, когда же Гордон явится, она попросит его отнести конверт от письма де ла Маса Монике Гонсалес. А если Гордон не придет к Манагуа, а только позвонит ей? С этим тоже следует считаться и поджидать его, пожалуй, стоит возле «Гаваны». Потому что к Манагуа он может и не заходить, а уж с Моникой ему встретиться придется — по телефону конверта не передашь.

Только Гордон мог приходить к Монике в «Гавану». Он, правда, не назвал себя, но прежде всего попросил адрес Оливейры, а потом побывал в его квартире, узнал там адрес Манагуа и зашел к ней; значит, он и есть Гордон — так он ей представился, а теперь она вызвала его через Этвуда. В таком случае, — рассуждал Тапурукуара, — все это должно означать, что Гордон от кого-то узнал о случайном знакомстве Моники с Мерфи, Манагуа, Оливейрой и Октавио… А если Гордона направил к Монике кто-нибудь из Нью-Йорка? Это идея! Нужно повнимательней приглядеться к тому, чем занимаются Моника и ее гитарист…