Итак, бросив исполненный безумия взгляд на возможность невозможного, мы погружаемся в события третьестепенной (если быть к ним снисходительными) значимости. Карл I был лучше своего отца: человек жесткий и гордый, но хороший, насколько может быть хорош человек, не наделенный добросердечностью. Карл II был добросердечен, не будучи хорошим человеком, но хуже всего было то, что вся его жизнь сделалась историей долгой капитуляции. Яков II в полной мере обладал всеми добродетелями своего деда, и не приходится удивляться, что в результате он был предан, а царствование его сокрушено. Затем прибывает Вильгельм Голландский – в облаках зловещего и чуждого аромата. Я бы не стал утверждать, что такие кальвинисты являют собой отрицание кальвинизма, – но, право слово, есть что-то странное в том, что история дважды подряд повторяется самым неестественным и нежелательным образом, вопреки всякой логике и вкусу. А к тому времени, как мы дойдем до Анны и первого из безликих Георгов, речь о королях уже вообще не идет. Князья торговли оказались превыше всех прочих князей; Англия возвела на престол прибыль и сделала символом веры капиталистическое развитие, и нам остается наблюдать, как последовательно сменяют друг друга «национальный долг», «Банк Англии», «полпенни Вуда», «Компания Южных морей» и все прочие учреждения, столь характерные для правительства бизнесменов[121].

Я не готов обсуждать на этих страницах, хорошо или плохо современное состояние дел как таковое: с его международными космополитическими трестами, его сложным и практически засекреченным от общества регулированием финансов, его наступлением машин и отступлением как частной собственности, так и личной свободы. Я лишь собираюсь выразить интуитивную мысль, что, даже если оно очень хорошо, все же что-то могло быть еще лучше. Нет нужды отрицать, что в определенном смысле мир прогрессирует, что в нем становится больше места порядку и филантропии, однако имею право озвучить свои подозрения, что мир, возможно, мог продвинуться в этих вопросах намного дальше и быстрее. И я думаю, что северные страны, именно они, продвинулись бы намного дальше и быстрее, если бы филантропия опережала все остальные дисциплины, опираясь при этом на мощную поддержку философского учения, подобного тому, которое развивали Беллармин[122] и Мор; если бы она начала свой путь непосредственно из эпохи Возрождения, не будучи искажена и отсрочена угрюмым сектантством семнадцатого века. Но в любом случае, великие моральные устои современности, такие как опционные покупки, спекуляция зерном, слияния и поглощения компаний, – все это не будет затронуто моей маленькой литературной фантазией. И, наверное, я могу избежать привлечения к ответственности за растрату несколько часов своего неэффективного существования на мечты о событиях, которые могли бы произойти (хотя детерминисты тут же скажут мне, что никогда не могли), и в попытке реконструировать этот еще до постройки обветшавший храм для князя героев и королевы, завоевавшей столько сердец.