Он выключил магнитофон.
– Раньше мы как-то об этом не задумывались, но я прокрутил назад и прослушал разговоры выборочно. Так было все время. Когда речь заходит о деле Залаченко, Блумквист почти всегда уходит в кусты. Не говорит об этом даже со своей сестрой, хотя она защищает Саландер.
– Может, ему действительно нечего сказать?
– Он упорно отказывается выдвигать какие бы то ни было версии. Такое впечатление, что Блумквист круглосуточно живет в редакции и почти не бывает дома на Бельмансгатан. А если он круглосуточно работает, то должен был бы создать нечто большее, чем эта ерунда в очередном номере «Миллениума».
– А прослушивать редакцию мы по-прежнему не можем?
– Нет, – вступил в разговор Юнас Сандберг. – В редакции постоянно кто-нибудь находится. Кстати, обратите внимание…
– Да?
– С того дня, как мы побывали в квартире у Блумквиста, в редакции все время кто-то есть. Блумквист там днюет и ночует, в его кабинете постоянно горит свет. Если не он, то или Кортес, или Малин Эрикссон, или этот гей… э‑э, Кристер Мальм.
Клинтон провел рукой по подбородку и ненадолго задумался.
– Ладно. Какие выводы?
Георг Нюстрём немного поколебался.
– Ну… Пожалуй, я предположил бы, что они разыгрывают для нас спектакль.
Клинтон почувствовал, как по затылку пополз холод.
– Но почему мы не заметили этого раньше?
– Мы слушали то, что произносилось, а не то, что умалчивалось. Мы радовались, замечая их растерянность или читая их электронную почту. Блумквист понимает, что кто-то похитил отчет о Саландер девяносто первого года и у него, и у сестры. Но что же ему, черт побери, делать?
– Они не заявляли в полицию о нападении?
Нюстрём помотал головой.