Тейт пришвартовался у небольшого причала, который сам построил, спрыгнул на берег.

– Киа, тут такое горе. Плохие новости. Скок вчера ночью умер, во сне.

И снова Киа ощутила, как рвется сердце. Все, кто ее покинул, уходили по собственной воле. На этот раз все иначе. Скок ее не бросил, он, как ястреб Купера, вернулся в небо. Слезы покатились по щекам, Тейт прижал ее к себе.

Хоронили Скока всем городом, пришел и Тейт. Киа на кладбище не пошла, но после церковной службы решила заглянуть к Мейбл с банкой ежевичного варенья старого урожая.

Киа помешкала у ограды. В чисто выметенном дворике толпились друзья и родня Скока. Кто беседовал, кто смеялся, вспоминая шутки Скока, кто плакал. Киа открыла калитку, и люди расступились перед ней. Мейбл кинулась ей навстречу. Они обнялись, расплакались.

– Боже, он тебя любил как родную дочку, – сказала Мейбл.

– Знаю, – кивнула Киа, – и он был мне как отец.

Вечером Киа вышла на берег и простилась со Скоком как умела, своими словами, наедине с собой.

Когда она бродила по берегу и вспоминала Скока, ей невольно подумалось о матери. Как будто ей снова шесть лет и Ма уходит по песчаной тропе в старых крокодиловых туфлях, обходя глубокие рытвины. Только на этот раз в конце тропы Ма остановилась, оглянулась и помахала ей на прощанье. Улыбнулась, свернула на большую дорогу и скрылась за деревьями. И в этот раз – наконец-то – все было как надо.

Не плача, не осуждая, Киа прошептала: “Прощай, Ма”. Мимоходом задумалась об остальных – о Па, о брате, сестрах. Но не смогла мысленно с ними проститься – слишком мало сохранилось у нее воспоминаний.

Извечная печаль ее начала рассеиваться, когда Джоди и Либби завели привычку по нескольку раз в год заявляться в гости – со своими детьми, Мэрфом и Минди. И снова в хижине собиралась семья, на старой дровяной плите шипели мамины кукурузные оладьи и яичница-болтунья с помидорами. Как в старые времена, с той лишь разницей, что дом был теперь согрет смехом и любовью.

* * *

В Баркли-Коув за эти годы многое переменилось. На том месте, где больше сотни лет простояла кривобокая лавчонка Скока, приезжий из Роли построил красивую пристань с ярко-синими козырьками над эллингами, куда могли заходить яхты. Щеголи-яхтсмены со всего побережья заворачивали в Баркли-Коув, чтобы выпить эспрессо за три с половиной доллара.

На Главной улице выросли кафе с нарядными зонтиками и художественные салоны с морскими пейзажами. Одна нью-йоркская дама открыла сувенирный магазин, где продавалось все, что местным жителям даром не нужно, но без чего не обойтись туристам. Почти в каждом магазине была витрина с книгами Кэтрин Даниэлы Кларк, “местного автора, биолога, лауреата премий”. Кукурузную кашу подавали за шесть долларов, и звалась она полентой с грибным соусом. А однажды туристки из Огайо заглянули в “Конуру” – не ведая, что сюда еще не ступала женская нога, – и заказали острые креветки в бумажных кульках и пиво, теперь бочковое. С тех пор в бар стали пускать всех взрослых, без различия пола и цвета кожи, но окошко в стене оставили на память.