И целует Ивату сзади в шею.

— Ты чё делаешь? — прошептал Ивата, закрывая глаза и весь дрожа.

Поцелуй в плечо.

Потоки воды потекли по его спине.

Рука Кеи сползла в трусы Косуке и схватила его член. Другая рука обхватила Косуке грудь, словно ремнем безопасности на американских горках, и Кеи начал мастурбировать.

— Нет, — сдавленным низким голосом проговорил Косуке. — Кеи…

А Кеи продолжал петь «Огни Йокогамы».

Кеи ускорился, а Косуке уже не мог выдавить из себя ни слова и только закрыл глаза, став маленьким мальчиком на краю пропасти над водоворотом. Мальчиком, шпионящим за купанием монахинь в озере. Мальчиком, подглядывающим за рыжеволосой девушкой в окно ее спальни.

— Нас никто не любит, — шептал Кеи. — Кроме нас самих. А я нас люблю. Я тебя люблю.

У Косуке перехватило дыхание; его сперма устремилась прямо в воду. Солнце играло на ней, придавая ей жемчужный блеск рыбьей чешуи.

Еще дрожа, Косуке открыл глаза и обнаружил, что испачканные пальцы Кеи все еще держатся за его член. Вода в ведре с мертвой рыбой побагровела. На Косуке накатила волна гнева и страха, и он снова стал маленьким мальчиком, которого бросили одного на скамейке на автовокзале. Он обернулся.

Кеи неуверенно улыбнулся, и удар в лицо застал его врасплох. Он опустился на одно колено, в его глазах заблестели слезы. Он зажал челюсть, меж его пальцев сочилась кровь.

— Трус! — заорал он, глядя на удирающего Косуке. Превозмогая боль, он продолжал говорить:

— И власть и слава наши парят меж небом и землей, как облака, шатры светила.

Он засмеялся, и его рот наполнился густой кровью.

— Гребаный трус, мать твою, Ивата!

Кеи сорвал с дерева магнитофон и запустил им в удаляющийся силуэт Иваты.

— Тебе от этого не уйти!

Это наш мир навсегда.