Из этого помещения не было другого выхода.
Тупик.
– Оттуда нет выхода! – обернувшись к Руну, закричала Эрин.
Ее глаза начали слезиться от острого аммиачного запаха в помещении. Гуано летучих мышей.
Эрин сделала несколько шагов в глубь помещения, Джордан шел за ней. Она водила лучом фонаря по стенам и по куполообразному потолку. Ее сразу же поразили два обстоятельства. Помещение, в котором они находились, и по форме, и по размерам было точно таким же, как усыпальница в Масаде. Но здесь все поверхности – пол, потолок и стены – были покрыты плитами белого мрамора.
Она представила себе, что когда-то этот зал выглядел прекрасно, но сейчас стены были в черных потеках мышиного помета, а на полу возле них громоздились кучи высохшего гуано.
Когда Эрин обратила внимание на второе обстоятельство, ее сердце забилось чаще, и в голове снова возникло схематическое изображение руны Одал.
– В чем дело? – закричал Корца.
Эрин посмотрела назад. Почувствовал ли он охватившее ее волнение?
Она ответила ему, не очень утруждаясь тем, чтобы кричать и быть услышанной – она понимала, что он отлично расслышит все, если она будет говорить, не повышая голоса.
– Я уверена, что это помещение находится в самом центре ромбического элемента руны Одал.
Перед ее мысленным взглядом возник маршрут, приведший их сюда.
Рун понял все.
– Ищите Книгу. Времени у нас в обрез. Если мы не сможем защитить этот проход, нам придется спешно двигать назад по туннелю и искать более надежное укрытие.
Получив его разрешение и осознав нехватку времени, Эрин поспешила внутрь помещения, где еще раньше ее внимание привлек наиболее заметный здесь предмет – самый высокий из всего, что было в помещении, – распятие в человеческий рост с неестественно изможденным Христом, пригвожденным к нему, высеченное из белоснежного мрамора. Каждая деталь Христова тела выглядела безупречно, от его идеально оформленной мускулатуры до глубокой раны на боку. Однако, в отличие от общепринятого изображения Христа, на этой скульптуре он был нагим и безволосым, как только что родившийся младенец, что придавало его образу некую стилизованную красоту – смесь божественной чистоты и человеческой агонии.