— Вот видишь, — тихо сказала она, — тебе уже лучше. Слова лечат. Яд выходит из тебя.

Он тоже улыбнулся — неловко, стыдясь, как нашкодивший ребенок.

— Послушай, — сказал он, — мне надо верить… Грета, я ведь ей ничего не сделал. Я бы никогда не смог… Она сама себя убила. Она была слишком несчастна. Она слишком боялась… Я пришел, а она уже…

Одетта обняла его рукой за плечи:

— Расскажи все… до конца…

— Это правда, — сказал он. — Впрочем, ты знаешь, прошло уже несколько часов, как она умерла. Она еще по дороге… Когда я ее увидел на крюке, и табурет опрокинулся… я подумал: если положить ее на пол и сказать, что она умерла, как Хильда, никто из вас никогда не заподозрит, что Хильду убил я.

— Значит, все-таки это было самоубийство? — спросила Одетта.

— Да… Я не знаю, как у меня хватило сил разорвать петлю и встать на стул, чтобы отвязать веревку… до того, как я упал в обморок. Меня держал только страх перед тобой и Влади. Я боялся, что вы узнаете правду о Хильде. Это мучило меня. Маскируя самоубийство Греты, я обелял себя перед вами… для себя… не знаю… чтобы обрести покой…

— Но я никогда не упрекала тебя.

— Ты — нет. Только Владимир ушел от нас.

— И потому ты приговорил себя к роли автомата?

— Может быть… в какой-то мере. И чтобы соединиться с ними.

— С кем?

— С ними… Хильдой… Гретой…

Одетта уже не понимала его. Но он прекрасно знал, что такое одиночество, какого он так и не смог добиться. Быть ничем, всего лишь оболочкой, машиной без разума, без воспоминаний, без угрызений совести. Не быть больше никем! О, если бы ему было пятьдесят лет, как отцу… Но он прожил слишком мало для того, чтобы преодолеть отчаяние. А может, и желания такого больше не оставалось…

— В конце концов, — заметила Одетта, — тебя всегда подталкивали обстоятельства. Ты запутывался все больше и больше, потому что не доверял мне.

— О! Не тебе!

— Кому же тогда?

— Жизни!

— Но теперь мы начнем сначала, мой маленький Пьер. Думай о том, что тебе предстоит.