– Так это что, дружеский визит? У меня здесь, знаешь ли, не клуб беглянок.

– Моей дочери снятся сны.

– Только не за пределами Пустоши.

– Иначе б меня здесь не было.

Луана ждала. Вердина ушла из Пустоши, когда ей было за пятьдесят, и уже поэтому отличалась от других. Большинство уходили рано или умирали там же, где и родились. Вот почему ее воспринимали как своего рода посредника, к ней обращались, чтобы передать лекарства и новости, а то и весточку для ушедших и для вернувшихся. Наверное, поэтому, думала Луана, старуха держала ружье на коленях, а не у плеча.

– Ладно, поднимись, – сказала Вердина.

Луана поднялась по ступенькам на крыльцо, где подверглась неторопливому и придирчивому осмотру. Даже в платье и скромных туфлях она вызвала у старухи разочарование. Луана была беглянкой, разбившей материнское сердце, неблагодарным дитятей, унесшим последнюю большую надежду тех, кто остался.

– Здесь никого уже нет. И ты это знаешь. – Старуха обошла ее по кругу. – Не только твоей матери и бабки. Никого. Такова жизнь.

– Знаю. Я пыталась вернуть землю.

– Ради денег, как я представляю.

– Не делай вид, будто знаешь меня.

– А ты не пререкайся. Ты всегда была жадная, даже ребенком, и я это видела. Ежевики мало было, тебе персики подавай. А когда персики надоели, шоколад да табак потребовались. Тот шелковый шарф, он еще у тебя?

Луана покраснела. Шарф она украла у зазевавшегося туриста на придорожной остановке, где ее бабушка продавала медовые соты и сушеную рыбу.

– У Кри сны, – сказала она.

– За Пустошью снов никто не видит.

– Моя дочь видит.

Зрячий глаз Вердины полыхнул жестким блеском. Сны видели немногие. С большинством ничего такого не случалось. Для тех, кто, подобно старухам, хранил веру, сны о прошлом были знаками и мольбами, теми нитями, что привязывали видящего их к Хаш Арбор.

– Здесь был мальчишка Мерримон.

– Что?

– Вчера. Ему снится Джон Мерримон и умирающая от лихорадки жена. Не ровен час, увидит и остальное.