Сигареты Вердины притягивали взгляд как магнит. Они лежали на столе по другую сторону костра. Несмотря на страх, ему хотелось еще раз увидеть Мэрион, узнать, выжил ли ребенок…

– Она не моя жена.

Правда, но не совсем. Он был Джонни Мерримоном, и он же был Джоном. Разделить их он не мог, и это сводило его с ума. Поднявшись со стула, Джонни подошел к воде и посмотрел вдаль, через болото. Представил старуху с горящими глазами.

И в этот раз узнать правду, что еще темнее…

Она им манипулировала. Она чего-то хотела. Джонни думал, что так может чувствовать себя алкоголик, в глубине души понимающий, что все равно сорвется. И всю ночь мысли ходили по кругу.

Он хотел обнять жену.

И знал, что она не его жена.

– Это не моя жизнь!

Джонни вернулся к костру и еще несколько долгих часов сидел, пока в лесу не зашевелилось что-то. Поначалу – лишь мерцание, игра света в зарослях, пробуждающихся перед рассветом. Но глаза Джонни снова уловили движение. Он смотрел поверх догорающего костра, и когда пустота пришла в движение, она показалась ему знакомой, как потерянные друзья и забытые места. Сон словно навалился снова, придавив своей тяжестью. В чаще разошлись лианы, и его объял страх, словно что-то не теплое и не холодное коснулось тела. Ноги и руки отяжелели, воздух в легких сгустился, как жидкость. Он моргнул – показалось, что во всей этой пустоте проступает нечто плотное: изгиб плеча, склоненная голова.

Любить ее – это нормально…

Слова всплывали в сознании Джонни, но это были не его слова. Все казалось нереальным. Он твердил себе это, пытался произнести вслух, повторял: «Уходи, оставь же меня в покое».

Оно не уходило.

Оно кружило возле костра, и Джонни слышал шорох и сухой шелест неглубокого дыхания.

Я хочу, чтобы ты полюбил ее…

Джонни в ужасе закрыл глаза. Уловил запах дождя и прелой кожи, ощутил тоску, зов и почти забытую надежду. Вжавшись в кресло, он против собственной воли уснул. А когда наконец открыл глаза, смотреть было не на что. Костер догорел; после восхода прошло не менее двух часов. Джонни чувствовал росу на коже и скованность во всем теле. Он встал, размышляя, просыпался ли вообще, или так и проспал целую ночь, свалившись от усталости. Взял сигареты, посмотрел на лес, потянулся к нему, как любил делать, чувствуя, воспринимая обычные, нормальные вещи, первые слабые шевеления нарождающегося дня.

Приходило ли оно за ним при первых проблесках зари?