Также говорила в их пользу быстрота, с которой они оборудовали штабную комнату по делу Долларового Билла. У Дилейни нашлось достаточно веских аргументов, чтобы заставить начальство тряхнуть мошной. Меня проводили в большую комнату без окон – хорошо освещенную и уставленную письменными столами. В роли обычной в таких случаях белой доски выступала высокая стеклянная перегородка, делящая помещение пополам. Фото жертв с их краткими биографиями были сгруппированы вокруг портретов людей, осужденных за их убийства. По стеклу в разные стороны тянулись стрелки, нарисованные толстым маркером.

– У нас появилась еще одна жертва, – произнесла Дилейни у меня из-за спины.

Выступив вперед, она прикрепила к стеклу фото девушки с жесткими курчавыми черными волосами, в кожаной байкерской куртке. Бледная кожа. Широченная белозубая улыбка. Ей было чуть больше двадцати. Рядом с ней появилась фотография высокого пожилого мужчины с усами. Полицейский снимок.

– В убийстве официантки в Северной Каролине обвинили университетского преподавателя английской литературы, – объяснила Дилейни.

– Когда? – спросил я.

– В две тысячи четырнадцатом. Этот профессор только что продал свой дебютный роман одному крупному нью-йоркскому издательству. Когда его осудили, они тут же разорвали договор.

На противоположной стороне комнаты, на задней стене была нанесена хронологическая шкала, показывающая время совершения убийств и судебных разбирательств, на которых были осуждены подозреваемые в них. Начиналась она с тысяча девятьсот девяносто восьмого года, с убийства молодых женщин, в которых обвинили Пену, и тянулась до самого недавнего дела – того профессора в две тысячи четырнадцатом.

– Шестнадцать лет, – негромко произнес я.

– Наверное, – отозвалась Дилейни. – У нас по-прежнему не хватает нескольких штатов. А именно Нью-Джерси, Вирджинии и Род-Айленда. Шкала может быть и длиннее, но, думаю, ненамного. Хотя с этим бы пока разобраться.

Я поймал себя на том, что мне трудно сосредоточиться на жертвах – этих мужчинах и женщинах, смотрящих на меня со стеклянной стены. Жизнь каждого была беспощадно и жестоко оборвана. У них были родители, друзья, у некоторых даже дети. Масштаб нанесенных убийцей опустошений просто не укладывался в голове. Я уселся за свободный стол. Комната уже гудела от федералов. Даже просто мимолетного взгляда на всю ту боль, которую причинил этот человек, было слишком много, чтобы безболезненно поглотить ее в себе без остатка – она была как пожар, пылающий где-то на горизонте. Лица его жертв словно тлели, раскаленные докрасна. Казалось, что, если я подойду слишком близко или слишком пристально всмотрюсь в одно из этих лиц, этот огонь поглотит меня целиком, и гореть мне в нем до скончания моих дней.