Я встал на ноги сам, чуть пошатнулся, оперся на плечо Писаренко.

— Ну даешь, Немец, — сказал он.

Я промолчал. Во рту все еще чувствовалась кровь: но уже не из легких, а из десен. Я сильно сжимал зубы, пока душил Авдеева.

На шум прибежал дневальный, грязно выругался, но разбираться в происходящем не стал. На утреннюю перекличку я не пришел — меня отправили к лагерному врачу, который, осмотрев, буркнул про туберкулез. И тогда я получил счастливый билет для каждого заключенного — направление в лагерную больницу. Мне повезло. Очень повезло. Я благодарил судьбу за этот кровавый кашель, и мне было плевать, что я, скорее всего, умру.

Но я не умер. Очевидно, что я не умер, ведь я пишу эти мемуары.

И больше никто никогда не пытался отобрать у меня одежду.

* * *

Время и место неизвестны

Гельмут проснулся оттого, что у него затекла рука под головой. Разлепил глаза, облизал пересохшие губы, приподнялся на локте.

Он лежал на диване в своем купе, но что-то здесь было не так.

Поезд стоял на месте, занавески на окне были задернуты, сквозь них пробивался яркий солнечный свет. Купе выглядело другим: темно-бурые пятна на стенах, засохшая клякса разлитого чая на столе, грязный потолок, разбитая лампочка. Пахло пылью.

Он сел на диван и заметил, что на нем порвана кожаная обивка — из-под нее вылезали пружины и куски грязно-желтой ваты.

Гудела рука, в голове было пусто и туманно. Гельмут отдернул грязные, засаленные занавески и увидел, что поезд стоит посреди озера, в сотне метров от берега, на котором высились огромные сосны.