Игравшие на аллее дети убежали, завидев в конце бульвара выведенную на прогулку веселую собачонку. Проводив их глазами, Бондарев вздохнул:

— Привыкли все оправдывать бытием, и ты туда же? Украл — жертва системы, убил — тоже жертва? Не правда ли, удобно? Если ты жертва, то и все мы в какой-то мере жертвы, и перед нами кругом все в долгу: нас обманывали, и я обману! И кто меня осудит? Нам не дали, и я взял сам, мне не доплатили и я «добрал» до уровня. Так можно объяснить, а то и оправдать любую человеческую подлость. Вот смотри: Коренева нет, и вроде некого судить. Даже если точно известно, что его имущество нажито нечестным путем, ничего не изымешь. И деньги, происхождение которых всем прекрасно известно, останутся семье.

— Его жена убеждена, что он сбежал с любовницей, — горько усмехнулся Купцов, — а любовница уехала к родителям, сдав квартиру. Говорят, собирается рожать.

— Ладно, — взяв под руку Ивана, заглянул ему в лицо Бондарев, — ты лучше скажи, что собираешься делать?

— Что делать? Жить… Жить и работать. Если тебя интересует конкретное дело «драконов», то не стану скрывать: буду настаивать, чтобы дело Лыкова и компании выделили отдельным производством. Думаю, что Рогачев меня поддержит.

— Хорошо, а дальше? Ну, предположим, выделят дело о разбойных нападениях. А другие материалы?

— Другие? — протянул Иван и хитро прищурился. — По ним будем работать дальше. Надо докопаться до тех, кто стоял над Михаилом Павловичем Котеневым, Лушиным и Хомчиком. Надо найти настоящих «драконов»…

* * *

Ночью Ивану опять привиделся сон, будто он, в образе волка, вышел на опушку и, подняв лобастую голову к низкому, покрытому серыми тучами небу, тихонько завыл, глядя на медленно опускающиеся снежинки. Они выстилали поле белым ковром, пряча под своим холодным покрывалом комья мерзлой земли, остья проросших в давно испаханных бороздах стеблей полыни — горькой травы забвения. Волк брел через бескрайнее поле, пятная его следами лап, вышел к заброшенной деревне и постоял, чутко прислушиваясь к шуму оставшегося сзади леса и свисту ветра, раскачивавшего колокол на покосившейся колоколенке старой церквушки, колокол, у которого лихие люди успели вырвать медный язык. И колокол не мог звонить, раскачиваясь от порывов резкого ветра, но только тихо стонал, щемя душу печалью страданий и холодом запустения.

Ветер выжимал из глаз слезы, и они замерзали жемчужными комочками. И не было в том ветре знакомых запахов жилья и дыма растопленных печей, запаха свежего хлеба… Только холод и колючие снежинки.

Повернувшись к ветру боком, волк потрусил дальше, пробираясь меж покосившихся изб с заколоченными досками окнами к убогому деревенскому погосту. На бугре, посреди осевших могил, виднелась темная нора, и волк нырнул в нее.