А вот выражение лица Софии было мягким. Она положила руки на стол перед собой, растопырив пальцы и как будто пытаясь до чего-то дотянуться – возможно, до правды. Или до милосердия. Я не видел в Софии убийцу – только жертву. Ту, что пострадала от чужих рук. Я предположил, что в прошлом она настолько настрадалась, что эта боль была для нее почти что ностальгической. Стала чем-то вроде утешения или напоминания о том, что она все еще жива. И все еще испытывает эту боль. Все еще истекает кровью. Есть жертвы, которые тонут в своей потере. Которая лишает их абсолютно всего – вкусов, запахов, любви, уверенности, здравомыслия. Горе – величайший из воров. Оно украдет все без остатка, если его не остановить. София выглядела так, как будто терять ей уже было нечего. Она знала, что этот дневник – ее билет к пожизненному заключению. Я просто должен был порвать его в клочки.

Я вновь обратился к Саграде:

– Как вы совершенно честно заявили, ваше заключение в значительной степени основано на личном мнении, и мнения об авторстве могут быть разными. Если бы появилась какая-либо новая информация, способная поставить под сомнение подлинность этого дневника, вы не желали бы изменить свое личное мнение?

Криминалистическая экспертиза документов – это не совсем уж гадание на кофейной гуще, но и не истина в последней инстанции. Саграда тщательно обдумала свой ответ, а затем сказала:

– Это будет зависеть от характера новой информации.

– Что, если эта новая информация покажет, что этот дневник был написан исключительно для целей данного судебного разбирательства?

– Я не уверена, что поспеваю за ходом ваших мыслей, – сказала она.

– Позвольте мне сформулировать по-другому – этот дневник является подделкой.

Иногда в суде произносится фраза, которая ощущается как резкий порыв холодного ветра. Все выпрямляются, поднимают брови и обмениваются удивленными взглядами, как будто собираются открыть попкорн и насладиться дальнейшим зрелищем. Это словно зажигательные финальные аккорды увертюры, когда занавес вот-вот взлетит вверх.

– Я уже высказала свое мнение касательно почерка, – сказала Саграда.

– Я говорю не про почерк, а про содержание самого дневника. Первая запись в нем датирована тридцать первым августа, и в ней говорится о недавнем визите жертвы к врачу и необходимости вести этот дневник в медицинских целях. Запись в медицинской карте об этом приеме датирована первым сентября. А запись выше гласит: «Тридцать первое августа – Н/Я». «Н/Я» означает «не явился». Мистер Авеллино пропустил прием, который был перенесен на следующий день – на первое сентября. В дневнике фигурирует неверная дата этого приема – тридцать первое августа. Возможно, кто-то, кто знал, что у него в тот день назначен прием, сделал эту запись, но был не в курсе, что Фрэнк пропустил этот прием и появился у врача только на следующий день?