Нас окружает густой и белесый утренний туман. Кларенс гавкает где-то впереди, невидимый в тумане, а мы с сыном с нетвердой болотистой почвы ступаем на крестообразный дощатый настил. Наши шаги гулко звучат в тишине, пока мы идем через плотную молочную завесу. С каждым шагом я все отчетливее вижу, как из пелены постепенно проступают очертания сарая.
Нас окружает густой и белесый утренний туман. Кларенс гавкает где-то впереди, невидимый в тумане, а мы с сыном с нетвердой болотистой почвы ступаем на крестообразный дощатый настил. Наши шаги гулко звучат в тишине, пока мы идем через плотную молочную завесу. С каждым шагом я все отчетливее вижу, как из пелены постепенно проступают очертания сарая.
Снова слышен лай Кларенса, но откуда он доносится, сказать невозможно.
Снова слышен лай Кларенса, но откуда он доносится, сказать невозможно.
«Должно быть громче», — говорит мой сын.
«Должно быть громче», — говорит мой сын.
«Что?»
«Что?»
«И больше, — добавляет он. — Четыре плюс два плюс восемь будет четырнадцать».
«И больше, — добавляет он. — Четыре плюс два плюс восемь будет четырнадцать».
«Правильно».
«Правильно».
Мы уже должны были подойти к сараю, но он по-прежнему возвышается ярдах в двадцати от нас, окутанный туманом. Мы идем довольно быстро, но так и не приближаемся к нему.
Мы уже должны были подойти к сараю, но он по-прежнему возвышается ярдах в двадцати от нас, окутанный туманом. Мы идем довольно быстро, но так и не приближаемся к нему.
«Четырнадцать. Тяжелое, — говорит мне сын. — Громкое. Ты бы услышал. Особенно здесь».
«Четырнадцать. Тяжелое, — говорит мне сын. — Громкое. Ты бы услышал. Особенно здесь».
«Да».
«Да».
«Ты бы услышал. Почему ты не слышал?»
«Ты бы услышал. Почему ты не слышал?»