Удивительнейшая, скажу тебе, это была ночь. Словно веселье никогда уж не повторится более... К утру почти все разъехались. Мишель тоже откланялся. Я видела, как он садился в экипаж. Барышня не вышла его проводить. Завтракать утром никто не явился, – все отсыпались.

А днем, когда барышня, бледная и унылая, вышла к чаю, – явился этот ужасный нищий странствующий монах. Ты понимаешь меня, Марго, как раздражают эти бродяги и попрошайки, – но господа их не гонят, напротив, всячески привечают, поят-кормят, едва только что ручку у них не целуют. Вот и доигрались!

Нищий этот начал ходить вокруг дома как тень, в окна заглядывать. Дождался, пока барышня выйдет в сад – и прямиком к ней. Она, конечно, ласково с ним разговаривала, а потом вдруг рассердилась и говорит ему:

– Нет! Нет! Ни за что!

Он спорить зря не стал и ушел. У барышни настроение совершенно испортилось. Она уж и чай пить не стала, ушла на балкон и долго-долго там сидела, – не то раздумывала о чем-то, не то плакала украдкой.

Я ходила в сад собирать ландыши, чтобы поставить на стол к обеду, и увидела там этого нищего. Веришь ли, меня прямо жуть взяла, и холод какой-то до костей пробрал. Капюшон его рясы так низко был надвинут на лицо, что я, как ни старалась, черты не смогла разглядеть. Это и клучшему, наверное, – почему-то мне кажется, что зрелище было бы ужасным.