– Что это за грохот ты там устроил? – сонно спросила она.

– Выпекаю воздушные сдобы на завтрак.

– Воздушные сдобы дома выпечь невозможно. Они всегда оседают еще до того, как вынешь их из духовки, – сказала она.

– Но не мои.

– Только в первоклассных ресторанах умеют выпекать настоящие воздушные сдобы, которые остаются воздушными.

– Только в первоклассных ресторанах и у меня.

– Если ты неправ, а я права, ты когда-нибудь повезешь меня завтракать в первоклассный ресторан?

– Ты имеешь в виду какой-то конкретный?

– Я бы хотела позавтракать у «Тиффани», – сказала она.

– Вообще-то, насколько я знаю, «Тиффаниз» – это ювелирный магазин, а не ресторан.

– Шутишь!

– Боюсь, что нет.

– Я этот фильм никогда не видела[28]. Но всегда полагала…

– Не беспокойся, – сказал я. – Мои сдобы не осядут. Так что нам не нужно куда-то ехать, чтобы позавтракать.

– Вот проклятье, – сказала она.

Кто-то знаменитый однажды сказал, что ты можешь поцеловать на прощанье своих друзей и членов семьи и уехать на много миль от них, но всегда будешь с ними (или они будут с тобой), потому что ты не просто часть мира; нет, это мир – часть тебя.

Или что-то в этом роде.

Что я хочу этим сказать, так это то, что никогда ни по ком так не скучал, как скучал по Кэтлин в течение всей этой последней поездки. Когда я наконец снова добрался до ее скромного дуплекса с выцветшим зеленым сайдингом, с укороченным чердаком и укороченным же цокольным этажом, и она впрыгнула в мои объятия, обняла меня ногами и завизжала от радости – ну, знаете, тут я и решил, что это и есть как раз то самое, о чем поэты вечно поднимают такой шум.

– Сколько у нас остается времени до того, как твои сдобы осядут? – спросила она.

– Целая вечность, потому что они никогда не осядут. Я их по науке приготовил.