Что правда - то правда. Последнее замечание было, как нельзя более кстати. Вот уже три года бедуины, курды и дикое арабское племя анзах разбойничали на всем пути от Алеппо до Кербелы и Багдада.

Весь мужской состав нашего каравана был спешно вооружен в Мескене. Провизия закуплена и навьючена. И поздней ночью, не привлекая ничьего внимании, Апопокас нанял целую флотилию арабских плотов, «келлех», на которых надо было плыть вниз по течению мелководного Ефрата.

Не успело рассвести, как верблюды с палатками осторожно переведены на плоты. Арабы гребцы, численностью почти не уступающие погонщикам, сели на корточки, укрепляя мешки, наполненные воздухом. Только При помощи этих мешков, своеобразных аэростатов арабского флота, и держались неуклюжие келлехи на насохшей от времени, и небрежности потомков великой библейской реке.

- Ну, хвала всем чертям мира, что мы наконец отплыли! - пробормотал Апопокас, глядя на удаляющиеся огни Мескене и розовую полоску зари. - Пусть-ка теперь попробует английская шельма сунуть нос в наши палатки…

Какая-то шельма положила в эту минуту руку на жирное плечо евнуха и сунула свой нос прямехонько ему в ухо.

- Иды завы каптана! - проговорил гнусавый арабский голос. - Завы каптана или пылом на самые дны.

… Апопокас вздрогнул и отшвырнул от себя дерзкую руку.

- Прочь, собака! - крикнул он бабьим голосом. - Как смеешь ты дотрагиваться до европейца, повелителя вселенной!.. Ой, что это такое? Откуда вы? Что вам нужно?

За спиной араба стояло еще двадцать молчаливых силуэтов в плащах из верблюжьей шерсти и чалмах.

- Завы каптан! - угрожающе гикнул араб.

Апопокас, трясясь от страха, полез в княжескую палатку, и через минуту перед арабами предстало искаженное от бешенства лицо его румынского сиятельства.

- Как смеете, псы.. - заорал было он, выхватывая револьвер, но в ту же секунду железные пальцы впились в его руку, обезоружили ее, и князь несколько раз встряхнут, как мешок с песком. Арабы обступили их тесным кольцом. Десятки пар глаз, бездонно-глубоких, устремились на побелевшие лица румын.

- В Бассора караван ходыл двадцать курушей день, - проговорил первый араб, спокойным голосом. - Араб бижал, араб сох, араб мой, араб защищал, араб день работал, ночь работал, ты давал восемь курушей. Не годытся арабу.

Апопокас и князь переглянулись. Надо было вызвать с другой барки двадцать собственных слуг, везомых от самого Бухареста и воспитанных на остатках княжеских блюд. Евнух незаметно вынул свисток, и резкий свист прозвучал в воздухе.

- Зря это, - по румынски отозвалась темная фигура, подходя ближе. И Гонореску увидел своего собственного камердинера Цицирку.