Я слушал их жалобы и думал: а где-то ведь строят дорогущие перинатальные центры. Неужели пыщугане, траурный список которых, павших на Великой Отечественной, выгравированный на бронзовой стеле в центре села, недостойны простейших медицинских благ, которые у них были в сталинские годы? Неужели они всю свою трудовую жизнь прожили, как “идиоты социализма”, в то время, как дети “касты проклятой” (по словам Сталина) с восторгом цитировали стихи уроженца станции Зима: “Я ненавижу рабскую мечту о коммунизме в виде магазина”.

Прочитав эту кощунственную строчку, я вспомнил, что в селе Пыщуг, где жили в начале войны не менее пяти тысяч наших граждан, была лишь одна торговая точка (“магазин”), где торговали фруктовым чаем, солью и непонятными для деревенских жителей банками крабов… Какой там “коммунизм в виде магазина”! Даже спичек не было. Идя в ранних сумерках в школу, я то и дело встречал согбенных деревенских женщин, идущих с глиняным горшочком или котелком, в которых они несли в свои избы горстку алых угольков на растопку… До “коммунизма” ли им было? Это Евтушенко в стихотворном экстазе мог восклицать: “Коммунизм — это высший интим!” Не знаю, что он подразумевал под этой высокопарщиной, но по мне помощь горсткой горящих угольков являлась куда более “коммунистическим” деянием, нежели весь его “интим”.

Чувствуя фальшь “шестидесятников”, Анна Ахматова в разговорах с Лидией Чуковской отзывалась обо всех них жёстко и непреклонно: “Это не стихи, а эстрадные номера. Помните, Лидия Корнеевна, люстры падали от грохота аплодисментов в огромном зале в Ташкенте, когда выступал Гусев? А потом возьмёшь книгу в руки — ничтожно. Бывают такие случаи: выступит человек один раз со своими стихами на эстраде, вызовет аплодисменты, и далее всю свою жизнь подбирает слова применительно к собственному голосу. Незавидная участь…” А о стихах Ахмадулиной Ахматова отзывалась так: “Полное разочарование… Стихи пахнут хорошим кофе — было бы гораздо лучше, если бы они пахли пивнухой. Стихи плоские, нигде нет ни одного взлёта, ни во что не веришь, всё выдумки. И мало того — стихи противные”. Сказано жестоко. Но когда читаешь строчки Ахмадулиной о том, как она попала в застолье к некоему официозному переделкинскому критику и подумала: “За Мандельштама и Марину я отогреюсь и поем”, — то понимаешь правоту слов Анны Андреевны. “О Евтушенко и Вознесенском, — вспоминает Чуковская, — Ахматова отозвалась и как о личностях и как о поэтах <…> — Начальство их недолюбливает, — сказала я. — Вздор! Их посылают на Кубу! И каждый день делают им рекламу в газетах. Так ли у нас поступают с поэтами, когда начальство не жалует их в самом деле!” (Л. Чуковская. Записки об Анне Ахматовой. Том II, СПб: Нева, 1996. С. 355, 377).