И. Т.: Борис Михайлович, а какое место вы отводите «Белой гвардии»? Я к тому, что эта вещь читателями Булгакова нынешними как-то мало вспоминается – в основном в связи с пьесой «Дни Турбиных» с ее сенсационной историей, затмившей историю самого романа, которого переделкой она и была.
И. Т.
Б. П.: И переделкой значительно упрощенной, сглаженной. А роман хорош. Добротно реалистический, без позднейшей булгаковской чертовщины. Волошин тогда написал, что со времени Достоевского и Толстого не было таких многообещающих дебютов. И знаете, Иван Никитич, что я подумал, к нашему разговору ее перечитав? Что вспомнил? Солженицынское «Красное колесо». Невольно сравниваешь два этих сочинения о революции – и в пользу Булгакова, конечно. Солженицын сделал ошибку в самом своем замысле: он задумал в художественном произведении взять весь материал революции, о всех ее ходах написать. Но в художественном произведении отнюдь не требуется исчерпание материала. А что сделал Булгаков? Описал только эпизод петлюровщины в Киеве, даже до большевиков не дошел – они маячат на краю романа, в виде подошедшего к Киеву броненосца «Пролетарий». И все, и ничего больше не надо, картина ясна и без большевиков, и понятно, что с ними будет еще хуже. То есть он использовал прием метонимии, представил целое как часть. К тому же это дало возможность избежать вящих придирок цензуры. Это потом Юрий Трифонов научился блестяще использовать: как бы самому держать цензуру, недоговаривать, и этот минимализм давал острый художественный эффект.
Б. П.
Кстати, раз уж я вспомнил Солженицына, то негоже ограничиваться негативной оценкой. Вспомним «Ивана Денисовича»: это написано так же, как «Белая гвардия». Взят «детский» (по словам Шаламова) лагерь и описан «легкий» день. Вот, между прочим, и название напрашивается: вместо «одного дня» хорошо бы «Счастливый день Ивана Денисовича».
И. Т.: Но тогда это бы издевкой прозвучало. Вы уже упоминали профессора Преображенского и Швондера, персонажей «Собачьего сердца». Надо бы остановиться на этой повести, тем более что именно с нее начинается непечатный, неподцензурный, запрещенный Булгаков. Эта вещь была у него изъята при обыске в 1926 году вместе с дневниками. Дневники потом вернули, а рукопись повести нет. Все-таки это этап, этапная вещь: первая запрещенная и изъятая. Потом много было запретов, если не изъятий, но первый случай должен был особенно запомниться.
И. Т.
Так вот вопрос такой: достиг ли Булгаков в «Собачьем сердце» некоей до того не взятой высоты? Сказал ли больше, чем обычно говорил до этого? Вот все-таки «Роковые яйца» напечатали, а «Собачье сердце» и до издателей и до цензуры не дошло.