Дело, собственно говоря, не в неясности содержания или смысла событий (постоянный рефрен: «мы пока еще не знаем всей правды о сталинском времени, о репрессиях и т. п.»), а в том, что в строгом смысле люди и не хотят знать, поскольку они оказываются в ситуации квазиморальной сшибки. Подспудно люди чувствуют, что здесь должна быть моральная оценка, но ее нет, поэтому их индивидуальные позиции сталкиваются с как бы однозначно коллективно выраженным пониманием событий того времени («Надо понимать: такое было время!», «Нельзя судить о том, что тогда было, исходя из нынешних представлений!»). Модальность псевдообъективной точки зрения, подспудно идентифицируемой опрошенными с коллективной позицией, а по существу – с идеологической версией властей и официоза, стерилизует значимость собственного отношения к преступлениям власти, блокирует понимание истории, ее моральную оценку, как и оценку настоящего, недавних преступлений нынешней и ушедшей власти.

Кроме того, крайне важно, что даже за негромким признанием политики Сталина, советского руководства преступной не следует никаких практических шагов по реабилитации пострадавших, с одной стороны, и изменению положения дел, привлечению виновных к ответственности, компенсации за причиненный ущерб, возвращения реквизированного имущества – с другой. Общественное мнение, во всяком случае практически, не знает реальных шагов по признанию ответственности за преступления власти в советское и постсоветское время. Льготы жертвам репрессий настолько мизерны, что о них практически почти никто не слышал и не учитывает в оценке действий властей.

Значимость конструкций истории (времени и пространства) заключается не только в резко выраженной идеологии «исключительности» народа, государства и вместе с тем отдельного человека, принадлежащего к этой большой общности, но и в том, что она включает гораздо более мощный ресурс косвенно связанных с этим понятий и представлений – подчинения, власти, страха, превосходства над другими, снятия ограниченности и жалкости частного существования. Последние более важны, поскольку именно они задают порядок и характер отношений индивида, группы с институтами и коллективным поведением. Суть этих отношений – обесценивание всего индивидуального, включая ценность отдельной жизни или значение субъективности, установление насилия как кода социальности, дискредитация значимости любых автономных институтов, придание всему строю жизни впечатления безнадежной безальтернативности. Однако было бы слишком простым объяснение девальвации частного существования через бытовой или повседневный постлагерный цинизм и общее снижение нравов и гуманистических значений. Как мне представляется, мы имеем дело с эффектом длительной сакрализации государств – сакрализации в старом значении этого слова как объекта священного и проклятого.