В ходе обсуждения доклада были высказаны ценные соображения о перекраиваниях существующих государств, как выполненных (Наполеоном), так и планировавшихся (декабристами), а также об английской памфлетной традиции, которая, как указала Мария Неклюдова, как минимум с XVII века предполагала — в отличие от французской — подачу вымысла под видом документа с указанием, в частности, точных архивных номеров.

Екатерина Лямина назвала свой доклад «Москва vs Некрополис: еще раз о допечатной рецепции первого „Философического письма“»[372]. Докладчица начала свое выступление с указания на то, что исследователям, анализирующим «Философические письма» Чаадаева, трудно найти язык для описания этих текстов; помочь здесь могут фигуры медиаторов, один из которых и стал героем доклада. Это Николай Семенович Селивановский (1806–1852), издатель, типограф и литератор, познакомившийся с текстом «Lettres philosophiques» уже в начале 1830‐х годов. Его причастность к изданию первого «Философического письма» заключалась в том, что 15‐й номер «Телескопа» с этой публикацией был отпечатан в его типографии и разослан подписчикам до получения цензурного билета. В докладе речь шла не об этом — хорошо известном — эпизоде, а о собственном творчестве Селивановского, точнее, о цикле очерков, который он печатал в «Телескопе» в 1832–1836 годах под общим названием «Московские окрестности». В этих очерках, и в особенности в последнем, опубликованном в апреле 1836 года, резюмирующем очерке «Москва», где дана, как выразилась докладчица, панорама древней столицы с высоты историософского полета, можно различить подспудную полемику с чаадаевским негативизмом по отношению к Москве. Если для Чаадаева этот город — Некрополис, как бы концентрирующий в себе все то темное, бессильное, лишенное творческой энергии, что автор «Философических писем» считал характерным для России и российской истории в целом, то подход Селивановского гораздо более нюансированный, далекий от абсолютной идеализации, но одновременно и от полного неприятия. Селивановский отмечает черты деградации и энтропии, заметные в московских и подмосковных усадьбах, но посредством своего «лирического картографирования» московских окрестностей стремится напомнить о том, что прошлое, запечатленное в них, не фантом, а реальность. Охарактеризовав круг общения Селивановского и его отца (который, как и сын, был просвещенным московским типографом и издателем) и круг книг, которые печатались тщанием обоих, докладчица показала, насколько важной была для Селивановского фигура Карамзина и, следовательно, насколько значимым и оскорбительным должно было казаться ему нарочитое отсутствие у Чаадаева каких бы то ни было упоминаний об «Истории государства Российского» и ее авторе.