И все-таки Гамлет упорно пытается пробить дорогу к сердцу королевы, отыскать в ее душе хотя бы небольшой лоскут, не потерявший чувствительности, сохранивший эластичность живой ткани. Его словесные удары становятся все более сильными и безжалостными. Наконец из груди королевы вырывается крик живой человеческой боли. Гамлет нашел непораженное место. Не все погибло в этой порочной женщине, которая когда-то была матерью Гамлета.

Самойлов проводит эту хирургическую операцию с превосходной точностью и драматической силой. Мысль Гамлета в ее движении, его напряженная душевная работа приобретают здесь в игре артиста почти физическую осязаемость. Эта сцена по праву вырастает в центральный эпизод спектакля, бросающий яркий свет на своеобразный характер Гамлета, созданный Самойловым.

Самойловский Гамлет — героичен не по внешним проявлениям темперамента, но по своему душевному строю, по своему серьезному, истовому отношению к жизни как к подвигу. В этом отношении к жизни сказывается не только индивидуальное свойство гамлетовского характера, но и возраст самойловского героя. Гамлет Самойлова — очень молод, он только вчера сошел со студенческой скамьи. В нем нет следа горькой иронии и скепсиса — тех свойств, которыми отдельные трагики наделяли Гамлета и которые бывают присущи людям зрелым, хорошо знакомым с изнанкой жизни. В Гамлете Самойлова тонкий ум, острая наблюдательность прирожденного психолога, врачевателя по призванию сочетаются с юношеской непосредственностью, с непроизвольным максимализмом молодости. Он смотрит на мир, как будто видит его впервые. Жизнь развертывается перед ним во всей своей первоначальной непознанности.

Как в героической натуре в самойловском Гамлете сильна вера в человека, в его разум, в лучшие силы его души. Эта вера движет им по пути подвига, и она же не дает ему чувствовать себя одиноким в его борьбе со злом мира. Он все время ощущает за собой присутствие людей, близких ему по духу. Это о них говорит Гамлет умирая, когда завещает Горацио рассказать миру правду о себе, чтобы перед современниками и потомством защитить от клеветы свое «раненое имя». Прекрасны у Шекспира эти слова, в которых Гамлет с таким доверием отдает себя на посмертный суд человечества. И как близки они самойловскому Гамлету, как гармонируют со всем его светлым благородным обликом.

Но в Гамлете Самойлова вместе с верой в лучшие стороны человеческой натуры сохранилось много и от простой доверчивости к людям, той доверчивости молодости, в которой сам герой не отдает себе ясного отчета.