У самойловского Гамлета нет мрачных предчувствий относительно своей собственной судьбы. В начале драмы он появляется перед публикой не столько погруженный в тяжелую думу, сколько расстроенный тем, что совершается вокруг него. В первых сценах в его облике проскальзывает что-то юношески-простодушное, незащищенное. Он вступает в битву за восстановление нарушенного нравственного закона, не видя ничего героического в своем решении. Оно кажется ему сравнительно простым, легко осуществимым. Начиная борьбу, он не подозревает, какие могучие силы ела поднимает против себя. Понимание истинного положения приходит к нему позднее, когда уже ничего изменить нельзя: весь мир, враждебный Гамлету, приходит в движение. Опасность грозит ему со всех сторон. Иногда кажется, что он душевно изнемогает от ощущения всеобщей враждебности по отношению к себе.

Недоуменно-горькая улыбка появляется на его лице. Но и в самые острые моменты борьбы, защищая свою жизнь от многочисленных врагов, отбивая удары, нанося ответные, он не забывает о своей задаче вправить вывихнутые суставы в моральном костяке своих современников.

Как подлинный врачеватель, самойловский Гамлет видит перед собой не только человечество в его всеобщности, как сказал бы Белинский. Он думает о реальных людях, которые населяют прогнившее «датское королевство». Он осторожен в своих выводах по отношению к ним и выносит свой обвинительный приговор только тогда, когда убеждается, что моральная порча окончательно «разъела» их души и в них не осталось ни одного живого уголка, который можно было бы отвоевать от разложения.

Разговаривая с окружающими, Гамлет Самойлова все время взвешивает свои впечатления о них, обдуманными вопросами вызывая на ответы, сопоставляя их между собой, чтобы поставить точный диагноз.

Так он ведет себя в первой встрече с Гильденстерном и Розенкранцем. В начале разговора Гамлет Самойлова искренне радуется им как своим университетским друзьям, с которыми у него связаны еще живые воспоминания о годах учения, студенческих споров и пирушек. Доверчиво он расспрашивает их о жизни и планах на будущее. Но уже первые реплики Гильденстерна и Розенкранца заставляют его насторожиться. До его чуткого слуха доходят «глухие тона», чужие, ускользающие интонации. Со скрытой тревогой он начинает задавать наводящие вопросы, как будто трогая каким-то тонким инструментом различные стороны души своих собеседников, прислушиваясь к еле различимым отзвукам. К концу разговора взгляд Гамлета гаснет. Для него картина становится ясной. Все омертвело в душевной ткани этих людей. В них не осталось ничего человеческого. В этот момент будущая судьба Розенкранца и Гильденстерна решена для Гамлета.