Эта история — подлинная, и человек, от которого мне стала она известна, был мне одно время очень даже близок.* По этой причине, а также для простоты рассказа, повествование ведется от первого лица, как и было все это изложено за рюмкой водки и в минуту душевной теплоты и успокоения.

Я с детства чувствовал, что жизнь — это тюрьма, пожизненное заключение! Но как выбраться из нее, куда идти, чтобы спастись — долго не ведал. Были, конечно, пути-дорожки всякие, и многие по ним шли, да что толку? Когда на себя примерял я ихние жизни, видел — это не выход. Тупики одни, только издалека не видны иные, ну, а когда дойдешь, то уже назад поворачивать поздно: срок за это время истекал и ничего другого уже не оставалось, как помирать. А что толку в свободе, когда ты мертвый? Мне хотелось на свободу еще живым выбраться! Живым хотелось спастись. Часто себя спрашивал: неужели отсюда только мертвым можно выйти? Не верилось как-то...

Поговорить об этом мало с кем было, не интересовались люди, а то и вовсе другое вокруг себя видели: удивлялись и подозрительно на тебя посматривали, мол, не все дома у парня. А я тоже понять не мог никак, как это невдомек им, что это вовсе не жизнь, и зря они за нее цепляются, лезут куда-то, отталкивая друг друга! "Там ничего нет", — говорил я им часто, — "куда вы лезете. Там тупик!" Напрасно кричал — никто не слушал. Лезли и лезли, сопели, толкались и спихивали один другого, пока не приходила к ним старость. Ну, а когда старость приходила — поздно думать о спасении: не дойдешь, если даже и угадаешь направление. Поздно. Главное, что и в старости они о спасении не думали, так и продолжали жить кляузой.

Те, кто подобрей относились или под влиянием выпивки — поучали: жизнь, говорили, это борьба! Спорт! Кто первый — тот и победитсль! Счастье так просто не отпускается человеку. Я понимаю, — говорил я. Однако замечал, что под счастьем многие понимают что-то совсем другое, чем я. Один хотел жить богато и приобрести машину хорошую, стать начальником... Ну, и что дальше будет, когда ты, к примеру, начальником станешь? Или академиком? Что потом? Ты сначала стань — после будешь спрашивать, — так мне отвечали, — тут главное, мол, дойти! Этого, конечно, я себе позволить не мог, потому что понимал отчетливо, пока дойдешь до такого места — себя поистратишь и совсем невесть во что превратишься. К тому же любое соревнование, грызня за место были противны душе. У человека, у каждого, есть своя отдельная дорожка, и ни с кем, между собой, эти дорожки не пересекаются вообще. Другое дело — мало кто про эту дорожку спрашивает, не ищут отдельного, всем скопом прут: да и одиночества человек боится. Хотя как можно бояться того, что всегда при тебе? Я не понимал. И про смерть, не понимал я, почему люди избегают говорить? Вообще много чего не понимал в отношении других людей. А и про свое рождение и жизнь тоже никак не мог взять в толк многое. Не мог понять, почему я родился именно здесь и от этих родителей?! В этой стране и в гнусный сей век? Когда повзрослел, совсем отчаивался, порой, глядя на страну и жизнь вокруг. Ну почему мне было не родиться в другом месте и в другое время? — так я часто восклицал. И век не нравился. Жизнь наглая, уродливая наступала, и я отступал. Не боролся — уходил. И все искал дорожку, которая бы вывела, освободила бы от пожизненного заключения. Всю землю объехал в поисках такой дорожки, весь свет, и не обнаружил я пути к спасению. Жизнь везде была такая же наглая, одинаково напористая, спортивная и некрасивая.