Кошмар его существования не закончился — наоборот, все стало еще хуже. Феликс Кассандр (хотя это имя теперь мало что для него значило) мерил шагами помещение, раньше бывшее медицинским карантинным отсеком на «Гордости Императора». Кости болели, суставы с трудом двигались из-за колющей, словно осколки стекла, боли, единственное оставшееся легкое было наполнено едкой как кислота жидкостью, которую приходилось мучительно откашливать раз за разом.

Его сверхчеловечески выносливый организм цеплялся за жизнь вопреки отчаянному желанию своего хозяина умереть.

Он и Наварра были двумя из около десятка терат Фабия, которые выжили в нападении на корабль Железных Рук. Наварра, в совершенно жалком состоянии, лежал в углу карантинной камеры, и по его мутировавшему телу пробегали волны изменений: внутренние органы то сливались вместе, то разъединялись в генетическом мятеже, конечности меняли форму в ответ на гипермутацию пар нуклеотидов.

Тераты теперь мало чем отличались от зверей — неразумные воющие создания, знавшие только голод и жестокость. Лишь Кассандр и Наварра сохранили память о прошлой жизни. Сознание Наварры держалось на волоске и сохраняло верность слову Дорна исключительно благодаря тому, что Кассандр без остановки повторял почетные списки легиона начиная с «Викторикс Рома» и заканчивая «Гонорис Марциус». Его собственное сломленное «я» помнило, кем он был, где он был раньше и — самое главное — что он сделал.

Он убил космических десантников, лояльных Империуму. Он ничем не отличался ни от Детей Императора, ни от Железных Воинов. Боль, которой сопровождалась каждая минута его жизни, с этим сравниться не могла. Она была наказанием, карой за то, что он уступил превратностям судьбы. Он был одним из Кулаков Императора, воином, которого не мог победить никакой враг, для которого не было непреодолимых препятствий и невыносимой боли.

Ложь, все это ложь.

Распухшие мышцы его рук покрывали сочащиеся гноем струпья, которые никак не заживали из-за того, что генетически измененная иммунная система постоянно боролась с новыми токсинами. Эти струпья он обдирал; так он содрал всю плоть с правой руки, пока не остались только обрывки гнилого мяса. Кости стали алыми от крови, пальцы держались лишь на струнах сухожилий и клочках регенерировавшей мускульной ткани. Огромными когтями одной руки он выцарапывал сложные узоры на костях другой, наслаждаясь агонией пытки — и зная, что так не искупит даже малой части того, чему позволил случиться.

Он все еще видел лицо легионера, чье горло вырвал, видел ненависть, которая горела в его глазах. Ненависть абсолютно оправданная. Даже содрав плоть с собственных рук, он знал, что никогда не очиститься от крови братьев, им пролитой. На крови он и старался сосредоточиться, надеясь, что боль вытеснит ужас от того, что он сделал и кем стал.