— Как? — спросил я.

Дуанте вздохнул.

— Потому что мне кажется, что я теперь понимаю её, — продолжил он. — Смерть — она делает что-то с человеком, Кел, прямо как в «Кладбище домашних животных». Умирает один человек, а возвращается уже не пойми что. Не важно, что тело было воскрешено, ведь душа уже была испорчена смертью. Душу излечить уже никак нельзя. Умирая, человек освобождается от этого мира, а воскрешаясь — вновь оказывается запертым в нём. Как актёр, который отыграл свою роль в пьесе, после чего собрался идти домой к своей семье, но его вновь затолкали обратно на сцену уже без сценария, и теперь ему приходится как-то изворачиваться, импровизировать, чтобы его наконец-то уже отпустили домой. Так немудрёно и захотеть искать смерти, ведь смерть персонажа — это гарантированное освобождение от роли.

— Но не в нашем случае, — подметил я.

Дуанте кивнул мне.

— Так быть не должно. Представь, что наш мир — это арена, а мы в ней — гладиаторы. Смерть — главная суть таких представлений. Бессмертные гладиаторы же — это абсурд. Как считаешь?

— Да, наверное, — согласился я.

Дуанте вновь взглянул на труп своей сестры.

— В конечном итоге, смерть — единственное, что заставляет нас любить жизнь, — заключил Дуанте.

— Значит, счастливый конец — это достижение смерти? — с недоумением спросил я, глядя на тело Селин.

— Не просто достижение смерти, — возразил Дуанте, — а именно достижение смерти в борьбе за жизнь.

— Так зачем бороться, если суть всё равно в смерти? — пожал плечами я.

— А ты попробуй убить себя.

— Сейчас не могу — во мне эссенция жизни, — возразил я.

— Ну, тогда позже.

Я поразмыслил над сказанным. А вообще, смог бы я сознательно совершить попытку самоубийства? Да вряд ли.

— Честно говоря, убивать себя — это весьма стрёмно, — признался я.

— Вот-вот, — кивнул мне Дуанте.

Несколько секунд мы стояли в тишине. И тут Дуанте продолжил:

— А ты лишил меня на Хакензе моей героической смерти, Келвин.