Поэтому он молчит. И украдкой прячет под перчатками сбитые в кровь костяшки, когда становится совсем невмоготу.

Он старается стать лучше во всём, что они делают вместе. Чтобы быть с ней больше. Чтобы она смотрела на него чаще. Чтобы в эти моменты принадлежала только ему. 

Он кропотливо разбирается в скучнейших международных отношениях на уроках де Курсийона, хотя раньше не стеснялся порой вздремнуть на них. Он вникает в тонкости политических интриг. Он на полную выкладывается на ежедневных тренировках Курта — благо, несмотря на дар магии света, Анну обязали заниматься фехтованием и стрельбой наравне с ним. Он едва ли не как личное оскорбление воспринимает сухие замечания наставника. Но моментально тает, когда Анна, только что свалившая его на землю хитрым ударом, со смехом тянется стряхнуть пыль с его светлых волос. 

Вот бы потянуться в ответ, обнять её за талию, привлечь ближе… Но нет, нельзя. Да и Курт смотрит. Смотрит и со смешком бросает: 

— Хорош его тискать, Зелень — ты его едва задела, и если что и пострадало, то только его самомнение. И не оттого, что ты была хороша, а потому что его хреново превосходительство ворон считал. Эй, к тебе обращаюсь! У тебя руки чуть не на четыре дюйма длиннее и росту что у оглобли, а ты её подпускаешь, будто обжиматься собрался. К барьеру, мелюзга, урок ещё не закончен!

Константин старается. К счастью, не всё время проходит в обучении. Иногда хватает и на пару глотков свободы.

Например, иногда ему удаётся увлечь Анну в ту дрянную таверну в портовом квартале. Константин и сам не знает, почему раз за разом выбирает именно её. Может быть, там сносная выпивка. Может быть, там наименее высок шанс случайно раскрыть своё инкогнито. А может быть, просто оттуда дальше всего добираться до дворца. И по дороге домой можно горланить похабные песни, можно со смехом валиться в траву и глядеть на кружащиеся звёзды. Можно придумывать небылицы о том, так они подадутся в навты и сбегут из города на одном из их кораблей — вот прямо сейчас, надо только встать и не слишком шататься! Можно беззаботно льнуть к ней, делая вид, что пьян гораздо сильнее, чем есть на самом деле. Можно вновь делать вид, что этот мир принадлежит лишь им двоим.

Хотя бы до похмельного утра.

Этого мало. Это не то, чего он хочет. 

В одну из таких хмельных ночей он болтает больше обычного. Преувеличенно весело, преувеличенно легко и шутливо он говорит ей о том, что нет для него в мире ценности большей, чем она — его счастливая звёздочка. Единственное живое, близкое лицо посреди общей тьмы и лицемерия. Его сердце, его душа, его свет. Кажется, он уже слишком нетрезв, чтобы стесняться таких слов. Кажется, она тоже изрядно пьяна — достаточно, чтобы её сверкающие глаза и манящая улыбка заставляли его говорить ещё больше, ещё правдивее. Именно поэтому он, не скрываясь, смотрит на неё так по-пьяному откровенно. Так по-пьяному влюблённо. Именно поэтому, не смущаясь, касается ладонью её раскрасневшейся щеки. И замирает от восторга, когда она перехватывает его руку, переплетает пальцы и, склонившись к самому его уху, обжигая горячим дыханием, доверительно шепчет: никого, никого, никого-никого ближе и дороже тебя не было и не будет, и никого, никого мне больше и не нужно. И её восхитительные глаза цвета пьяного мёда сияют так волшебно, что он верит, верит, верит: нет ничего невозможного рядом с ней.