— Ты, может, и вырубила Хораса, грешница, но куда тебе тягаться со мной!

Майра хотела было закрыться обрезком грубы, но не смогла поднять руку. Патрульный, заметив это, ухмыльнулся и уже занес дубинку, чтобы ударить Майру, но замер. «Чего он ждет?» — удивилась Майра. Бейтс закатил глаза и рухнул вниз лицом. За спиной у него показалась Пейдж: обеими руками она сжимала окровавленный молоток.

— Святое Море… это я его? — Пейдж, задыхаясь, выронила свое оружие. — Меня сейчас вырвет. Он что… мертв?

— Скорее всего, без сознания, — ответила Майра.

Где–то рядом звенели дубинки.

— Рикард, — опомнилась Пейдж.

Они с Майрой помогли Калебу подняться на ноги и поспешили в центр сектора. Там Рикард сражался с отцом: дубинки их помялись, но Линч–старший и Линч–младший продолжали драться с бешеной силой.

— Главный патрульный Линч! — закричала Майра. — Что вы делаете? Он ваш сын!

— Не сын он мне! — сплюнул Линч. — Нет у меня больше сына!

Очередной его удар пришелся Рикарду в бок, и тот упал на колени. Отец встал над чадом, собираясь добить его.

— Папа, не надо! — вскричал Рикард. — Это отец Флавий нечестивец.

— Нет, нечестивец — ты, — дрогнувшим голосом возразил Линч–старший.

— Но мы умираем! — продолжил Рикард. — «Анимус» ломается, а Синод ничего не делает. Ты хоть понимаешь, что это значит? Не пройдет и года, как мы все задохнемся. Вот почему надо подняться на Поверхность.

— Богохульник! — закричал главный патрульный. — Эта девчонка растлила твою душу!

— Это твою душу растлили Красные Плащи! И если ты нас не отпустишь, вся колония погибнет. Отец Флавий — вот главная угроза. Это он приносит человеческие жертвы. Даже детей не щадит.

— Ложь! Все ложь! — упорствовал отец, однако на его лице уже открыто читалось сомнение.

Отбросив в сторону дубинку, Рикард с жалостью посмотрел на него.

— Папа, я больше не буду драться с тобой. Просто поверь — мне нет смысла врать. И подумай, что за человек может приказывать отцу убить собственного сына? Разве не это зовется грехом?

Линч–старший занес было дубинку, но тотчас опустил. На глаза у него навернулись слезы. Руки задрожали, и он, громко всхлипнув, отбросил оружие.

— Оракул, прости меня. Я не могу убить родного сына.