Он имел в виду однорукого генерал-майора Сколкова, который, как только санный путь на восток был открыт, с продолжением генеральной инспекции отправился в сторону Иркутска. И согласно высочайшему повелению, содержания которого Сколков и не думал скрывать, конечной точкой маршрута действительно должен был стать новый город на берегу Тихого океана – Владивосток.

Но я в словах томского губернатора услышал и другой, так сказать, скрытый смысл. Николай Васильевич был со всей определенностью уверен в том, что летом, через несколько месяцев после родов, когда Минни с ребенком и мужем соберется в столицу, я отправлюсь с ними. Хотя бы ради того, чтобы там, в Санкт-Петербурге, на каком-нибудь несомненно высоком посту продолжить попечительствовать Сибирскому краю. И больше того! Под словом «мы» Родзянко явно имел в виду себя и других западносибирских чиновников. Но уж никак не меня.

Что это, как не прямое и явное признание себя, так сказать, моим человеком? Соратником и последователем. И это при том, что, как мне было достоверно известно, столичным покровителем Родзянко был сам Лифляндский, Эстляндский и Курляндский генерал-губернатор, бывший шеф жандармов, а ныне командующий Рижским военным округом, приятель-собутыльник его императорского высочества, великого князя Николая Николаевича, граф Петр Андреевич Шувалов. Фигура на столичной шахматной доске значимая и хорошо известная своими унаследованными у отца консервативно-ретроградскими взглядами. Ссориться с таким человеком и я бы не рискнул, не говоря уж о действительном статском советнике Родзянко.

В изощренном лицедействе Николая Васильевича не смог бы обвинить любой, хоть раз видевший простецкое, честное лицо губернатора. Так что за коварно пытающегося втереться в доверие «агента» я Родзянко принять никак не мог. Тем более отважным в моих глазах выглядел этот его шаг.

Единственное, ему бы не помешало научиться некоторой гибкости, умению найти компромисс, а не переть диким лосем, сметая все на пути. Лучшего преемника себе и помыслить было бы трудно. Так нет. Сколько бы я ему это ни втолковывал, ни объяснял, сколько бы он ни кивал и ни соглашался, а делал все равно по-своему. Уже в Каинске, во время охоты, едва до беды дело не дошло.

Меня-то, слава Богу, там чуть не всякий в лицо узнавал, а Родзянко для сибирского «Иерусалима» был пока еще чужим и незнакомым. Так чтобы его с другими господами из моего окружения не путали, он что выдумал! Стал в мундире, золотом шитом ходить, и в шубе нараспашку. Это на морозе-то едва ли не под тридцатник, с ветром! Другие в меха по глаза заворачивались или из утепленных шатров носа не высовывали, а этот всегда рядом, мундиром сияет.