В тихий напев рояля постепенно вплелись звуки человеческого голоса. Сладкий, томительно-тревожный, он проникал в самые глубины естества, будоражил и заставлял плакать, – он пел о любви!
Околдованный, зал притих и онемел, затаив дыхание, забыл обо всём, внимая чарующему напеву, уносящему в недостижимые дали. Чуть смолкла музыка, как тут же снова обрушились со всех сторон волны оваций – они грозили смести всё на своем пути! – но голос властно остановил их, и они разбились у подножья сцены… Вступил оркестр – его музыканты вместе со всеми растворились в невидимом течении, а волшебный голос уводил всё дальше и дальше, усыпляя и завораживая, напоминая о несбывшемся, и суля несбыточное.
И только тихий плач скрипок горевал о скором пробуждении, когда музыка смолкнет, и зал очнётся и поймет: то был лишь сон.
После концерта Красавчик возвращался домой один.
Сославшись на головную боль, он распрощался с остальными: чувствовал, что не вытерпит сейчас никаких разговоров. Разница между тем, что испытал он в зале, и тем, что окружало его, была невыносима. Его сжигало неясное томление, ему хотелось как можно дольше сохранить то ощущение сопричастности к прекрасному, что зародилось в нём во время концерта, и он бежал всё быстрее и быстрее, пытаясь нагнать ускользающее нечто… Словно одурманенный, кружил он по ночному городу, упиваясь своим одиночеством, и тем, что творилось у него на душе.
Летняя ночь была так нежна, так ласкова! Всё дышало такой негой, таким очарованием… Природа знала те тайны, о которых пел голос, – о, да!.. Но ему они были неподвластны, и трепетное волнение постепенно сменилось горечью и досадой – волшебный мир лишь на миг приоткрыл своё лицо, лишь подразнил только, и исчез. А он сам остался прежним – маленьким, скучным… Обыкновенным.
Снедаемый разочарованием, сходным с пробуждением после опьянения, он повернул к дому. Чёрные шпили и башни Замка казались как-то по-особенному сказочными на фоне блистающего яркими звёздами неба, но он твердо знал – всё обман, недоступный мираж! И оттого становилось еще хуже.
Он не стал сразу заходить в дом – пусть все уснут, ему не хочется никого видеть! – и остался в саду.
Присев на скамейке у клумбы с розами, он откинулся на её жёсткую спинку, глаза его устремились в ночную высь, осиянную полной луной. Но он не замечал ни звезд, ни луны, – его мысли занимала та, чьи пальцы сегодня вечером летали над клавишами чёрного рояля. Там, в зале она вдруг показалась ему таинственной незнакомкой: музыка неузнаваемо изменила её, придав девичьей красоте что-то такое, чему он не мог подобрать определения… И потому еще острее ощущалось собственное ничтожество и обыденность… «Что я могу дать ей? – спрашивал он себя. – Я, конторский червь, ради жалких грошей корпящий над пустыми бумажками… А дни проходят впустую, жизнь течет мимо,