– Я сообщу императору, что вы идете на поправку, – лаконично ответил Гаек. – К счастью для вас, его величество сейчас весьма обеспокоен собственным здоровьем и не рискнет отправиться на Шпаренгассе, чтобы проверить мои слова.

Мы искренне поблагодарили врача за понимание и отправили домой, вручив одну из жареных кур, которых тоже прислали с королевской кухни для возбуждения моего аппетита. Вместе с курами принесли краткую записку от императора: «Ich verspreche Sie werden nicht hungern. Ich halte euch zufrieden. Rudolf»[85]. Записку я бросила в огонь после того, как Мэтью объяснил мне двусмысленность слов императора. Непонятно, как именно он собирался утолять мой голод: жареной курятиной или… собой.

Наш путь лежал на другой берег Влтавы, в Старе Место. Наконец-то я собственными глазами увидела кипучую жизнь центра Праги. Извилистые улицы были застроены трех– и четырехэтажными домами, первые этажи которых целиком занимали лавки торговцев. Торговля шла бойко. Затем мы свернули на север и попали совсем в другой город. Дома здесь были пониже, жители одевались беднее, а торговля велась не с таким размахом. Перейдя широкую улицу, мы оказались перед воротами, за которыми начинался Еврейский город. Свыше пяти тысяч евреев жили на сравнительно небольшой территории, зажатой между берегом реки (там была вотчина ремесленников), главной площадью Старого города и каким-то монастырем. Квартал был ужасно перенаселен даже по меркам Лондона. Дома здесь не столько строились на новых местах, сколько возводились поверх уже существующих зданий, гармонично вырастая из их стен, как завитки раковины улитки.

К жилищу рабби Лёва мы добирались по змеящимся улочкам. Идя сюда, было бы нелишне захватить мешок с хлебными крошками, чтобы по ним выбираться потом из этого лабиринта. Прохожие опасливо глядели в нашу сторону, и лишь немногие решались поздороваться с Мэтью, которого называли Габриелем. То было одним из множества его имен. Для меня оно послужило сигналом, что я попала в очередную «кроличью нору» Мэтью и вскоре встречусь с какой-то из его прежних личностей.

Оказавшись перед добродушным стариком, которого почтительно называли Махараль, я поняла, почему Мэтью говорил о нем вполголоса. От рабби Лёва исходило то же спокойное ощущение силы, какое я ощутила у Филиппа. По сравнению с его чувством собственного достоинства имперские замашки Рудольфа и сварливость Елизаветы выглядели смехотворными. В конце XVI века это особенно впечатляло, поскольку тогда людям, имеющим власть и влияние, было свойственно навязывать свою волю другим. Однако репутация Махараля строилась не на физической силе, а на его учености и громадных знаниях.