— Да, — вздохнул Луис Пераль. — Помню. Черт тебя дери, матушка Бланка! Из-за тебя я чуть не захлебнулся слюной. А это, наверное, перепелка?

— Цыпленок.

— Какой еще цыпленок?

— Последний. Я вырвала его на рынке у Хуана Альвареса. Вы знакомы с Альваресом? У него в дождь воды не допросишься. А я вырвала и унесла, и он ничего не мог со мной сделать.

— Ты мой герой, — кивнул драматург.

— Да. Я ваш герой, сеньор, а это цыпленок. Ешьте, пока не остыло.

Цыпленком гордо именовалась одинокая ножка. Даже не окорочок — раньше, в сытом прошлом, матушка Бланка звала такую ножку «пулочкой». Размеры ее и впрямь наводили на мысли о перепелке, жившей впроголодь и умершей от меланхолии.

— Э-э… — начал было Луис Пераль, но кухарка перебила его:

— Грудка на обед. Вторая ножка на ужин. Из остатков я сварила бульон. Вот он, в чашке, пейте.

Женщина простая, без образования, за годы жизни в доме знаменитого комедиографа матушка Бланка научилась перехватывать чужой монолог, что называется, на лету.

— Гузка? — предположил дон Луис. — Шейка? Спинка, наконец?

— Фарш. Жареный лук творит чудеса, сеньор.

— Фарш?

— Я напеку пирожков.

— Господь всемогущий! Пирожки?

— Мука еще есть. И два яйца. Вы будете кушать, или мне отдать эти лакомства собакам?!

— Буду, — Луис Пераль вздохнул. — Обязательно буду, но при одном условии. Если ты, матушка Бланка, разделишь со мной это изобилие гороха — и, разумеется, эту великанскую, эту умопомрачительную ножищу! В противном случае я умру с голода. А в предсмертной записке обвиню во всем тебя.

— Я сыта.

— Не ври мне!

— Я сыта, сеньор. И если вы еще раз откроете рот не для того, чтобы затолкать туда порцию гороха, я возьму расчет. Тогда вы уж точно помрете с пустым брюхом! И я спляшу качучу на ваших похоронах.