– Однако слова, а не что-то иное, определяют и наше бытие, и отношение к себе, и – к миру. А твое отношение ко всему перечисленному тем более любопытно, учитывая, сколько усилий ты прилагаешь к тому, чтобы ненароком не проболтаться мне о своей печальной биографии. Итак, Александер фон Лютцов, к кому ты относишь себя?

– Ненавижу инквизиторов, – покривился стриг с усмешкой. – Никакие самые лучшие переводчики на свете не умеют так цепляться к словам… Я слишком человечен для стрига и слишком стриг для человека; чего ты от меня хочешь? Я – помню, кто я. Не собираюсь jouer les martyrs[122], однако не могу не заметить, что с твоей стороны весьма… неделикатно осаждать меня подобными разговорами. Я, заметь, не выспрашиваю у тебя детальностей той ночи, что прошла в замке фон Курценхальма, и не заставляю подробно описывать то, что ты чувствовал, лежа на полу среди огня. Не подначиваю, когда ты, приходя в мой дом, пробегаешь коридор со светильниками, точно это свора голодных псов. Оставь и ты мое прошлое – мне.

– Ну, о той ночи и своей нежной дружбе с пламенем я уже говорил столько раз, – возразил Курт уверенно, – что ничего, кроме легкого раздражения, не испытываю. Что же до тебя, то – быть может, именно «поговорить» тебе и недостает? Твоя прикроватная мышь наверняка не знает подробностей твоей жизни, Эрнста Хоффманна больше нет, и варить все это в себе…

– Ненавижу инквизиторов, – повторил фон Вегерхоф четко. – Знаешь, Гессе, ты прав в одном: Эрнста больше нет. Откровения – это шаг через порог, отделяющий простое знакомство от чего-то большего, а я не желаю заводить друзей. Не хочу иметь близких, которых – ведь я это знаю доподлинно – вскоре потеряю. Я избавлюсь от своей любовницы как можно раньше – именно чтобы не видеть, как она меняется. Мой духовник состарился на моих глазах, и близится день, когда я останусь без него. Человек, которому я верил, погиб. Милая и веселая дамочка Адельхайда станет старухой и умрет. Так будет всегда. Со всеми. И пусть это будут посторонние, чужие мне люди, которые не помнят обо мне и о которых не помню я. Я не желаю распахивать перед тобой душу, Гессе, именно потому, что ты славный парень, и я очень не хочу, чтобы ты мне понравился еще больше, чтобы мне стало больно и мерзко, когда я встречу тебя через двадцать лет. Я хочу, чтобы, когда лет через тридцать напротив меня за столом будет сидеть очередной юный щенок, рассказывая о твоей смерти, мне было все равно. Это – достаточно откровенное признание, майстер инквизитор?