– В настоящем бою важна победа, в настоящем бою победа – значит жизнь. А в ваших игрищах важно не нарушить ненароком какого-нибудь «кодекса». Не приведи Господь ударить этак вот из-под заковыки – заплюют и обесславят.

– Драться без правил легко, Гессе. А ты попробуй по правилам. Что проще – победить в бою на широкой площадке в пятнадцать шагов или в тесной комнатке три на три шага? В чистом поле или на узеньком мостике?.. «В наших игрищах» есть законы, которые ты соблюдаешь, если вздумал назваться искусником в боевых навыках. Носишь рыцарскую цепь, имеешь рыцарское звание, лезешь в рыцарские потехи – будь добр играть по установленным правилам. Убить, Гессе, можно и стрелой из-за куста, а ты докажи, что можешь и вот так, будучи ограниченным в действиях. Покажи мастерство… Ты, mon cher clochard[161], просто не приемлешь боя как вида досуга, ибо для тебя он всегда был лишь средством к выживанию – любой ценой; а в академии (знаю) такой подход лишь развивали и упрочивали.

– Не трогай академию, – одернул Курт, и стриг отмахнулся:

– Mon Dieu; и не думал.

– Ага, – заметил он с усмешкой. – Теперь, кажется, на больную мозоль наступил я… Ну, пусть будет так; не станем сейчас спорить, есть дела и важнее. Удалось что-нибудь выяснить?

– Стригов в зале нет, – пожал плечами фон Вегерхоф, лениво устанавливая фигуры по местам; Курт покривился:

– Да что ты? Вот это неожиданность… А я думаю – один все же имеется.

– Если твои слова есть тонкий намек, то он крайне неуместен. En premier lieu, со слов Арвида делается непреложный вывод о том, что высших в нашем деле нет (и об этом было уже сказано); а еn second lieu – если б они и были, я бы почувствовал. В нашем случае имеется только сообщник – из простых смертных.

– Но ведь ты не предавался все эти полтора часа лишь соблюдению собственного renommée и созданию моего, верно? Ты ведь пытался задавать наводящие вопросы, поднимал интересующую нас тему? Следил за реакцией? Кто-нибудь нервничал, учащалось сердцебиение, поднималось давление, кто-то затаивал дыхание?

– Да почти все, – отозвался стриг снисходительно. – Все, кроме фон Лауфенберга. Как верно заметил ландсфогт, никто не говорит, но все думают о том, что случилось в моем доме, и всякий раз, когда я касаюсь темы, связанной с интересующим нас предметом, каждый из присутствующих чувствует себя ne pas son assiette[162]. Приличия требуют выразить сочувствие, но благопристойность не позволяет заострять внимание на моих отношениях с безродной девицей, взявшейся неведомо откуда, в то время как я уже не первый год тесно общаюсь с дамой высокого сословия, которую все прочат мне в жены. Собственно, граф также замечен в описанных тобою проявлениях неуравновешенности, ибо был раздражен, ожесточен, страстно стремился выиграть, и сердце его колотилось всякий раз, как он создавал, по его мнению, выигрышную позицию, которая его обнадеживала.