— Да заткнись ты!

— И когда они появились, переплетенные друг с другом, и я увидела их, сломленных и несчастных, — говорит Шара, — знаешь, о чем они меня попросили?

— Оставь меня в покое! — кричит Ноков.

— Они попросили, — продолжает Шара, повысив голос, — взять мой черный свинец и перерезать им горло. Они просили, умоляли их убить.

— Ты, и твоя тетка, и… Как я вас ненавижу. Как же я вас ненавижу!

— Они сказали, что больше не хотят быть Божествами.

— Ты лжешь! — кричит Ноков.

— Вот уж нет, — говорит Шара. — И ты это знаешь. — Еще шаг. — Значит, очень правильно, что ты умрешь так же. — Она поднимает нож. — Таким же жалким, как твой отец. Он заточил себя в ящике, который сделал сам. А теперь, Ноков, я засуну тебя в я…

Ноков ревет от ярости и бросается на нее, нанося отчаянный, дикий удар.

Шара вертится на месте. На мгновение замирает.

Нож Сигруда с приглушенным звяканьем валится на мостовую. Вслед за ним падает на колени Шара.

Верхняя часть ее платья окрашивается в темно-красный от крови, что хлещет из горла.

Она смотрит, слабо улыбаясь, сперва на Сигруда, потом — на что-то за ним, посреди улицы. Выражение лица у нее необычное, одновременно извиняющееся и ободряющее, полное сожаления и надежды, мечтательное и печальное.

Она падает — и исчезает. Пропадает, словно ее никогда не существовало.

Ноков таращится на место, где она была, в замешательстве.

— Что? — говорит он. — Что… что это было?

А потом дальше по улице раздается крик — высокий, пронзительный вопль молодой женщины, пришедшей в ужас.

* * *

Сигруд поднимает голову, когда слышит крик Тати. Кажется, он ее видит — она стоит посреди улицы всего лишь в квартале от него. Хотя он на грани обморока, все равно его охватывает жажда поспешить к ней, побежать, успокоить в момент скорби.

Но потом ее крики… меняются. Они становятся глубже. Старше.