«Он быстрее и сильнее нас. Впрочем, ты это, наверно, заметил».

— Ты брюзжишь не как мудрый змей, а как старый червь из сгнившего яблока, — отмахнулся Маадэр, — Сейчас у нас есть какой-никакой, а козырь. Он думает, что я мертв, помнишь? Это дает нам преимущество.

«Лишь временное, я полагаю. Если он старожил и настолько хорошо знает подноготную Девятого, вскоре он услышит о тебе. И решит вопрос окончательно».

— Это значит, что мы должны успеть раньше.

Маадэр смахнул ладонью крошки со стола и поднялся.

«Кажется, ты опять что-то задумал. Но я не уверен, хочу ли я спрашивать, что именно», — пробормотал Вурм.

— Ты роешься в моих мыслях, червь. Так прочитай их.

17

17

Маадэру приходилось видеть восход солнца на многих планетах, и каждый раз это выглядело по-разному. Возможно, дело было в разнице между химическим составом атмосфер, силе тяжести, климатических особенностях, а может и в чем-то ином — Маадэра это никогда не интересовало.

Он любил наблюдать восход на Земле, особенно тот его момент, когда серое небо на горизонте начинало стремительно светлеть, выдавливая из себя раскаленную каплю цвета ожога или расплавленной меди. На Юпитере это выглядело иначе, там солнце не выплывало, а просто рождалось в небе, точно сотканное в душном, пропитанном пылью, воздухе из зыбкого марева, разлитого над горизонтом.

Рассвет на Пасифе выглядел не так примечательно. Если бы Маадэр захотел сформулировать свои впечатления от него, собранные за несколько лет, он легко бы вместил их в одно слово — грязный.

В этом рассвете не было ничего багрового, торжественного или трогательного, даже солнце, неохотно расчищавшее себе путь между свинцовыми пластами облаков, было непохоже на само себя, как будто этот крошечный вертящийся в ледяной пустоте космоса булыжник освещала какая-то своя звезда, злая и нетерпеливая. Ее отсвет ложился на землю рваными пятнами серовато-алого цвета, издалека похожими на начавшую свертываться кровь. Воздух, еще пропитанный ночной влажностью, оставляющей металлический привкус на языке, стремительно нагревался, но его тепло было неприятно — оно не столько грело, сколько иссушало, заставляло пересохшие глаза слезиться, а язык — царапать нёбо. Маадэр не любил ночь на Пасифе, но день был ему неприятен еще больше.

Ночью у него, по крайней мере, было преимущество перед прочими обитателями планеты, пусть и дарованное Вурмом, днем же, в свете грязного злого солнца он чувствовал себя беззащитным.

Прикрыв лицо полями шляпы, он старался дремать, используя оказавшееся в его распоряжении время и стараясь не обращать внимания на тряску. Если в Девятом электроника еще не использовалась повсеместно, Восьмой был нафарширован ей под завязку. Казалось, сквозь сталь и камень проходят миллиарды невидимых металлических нитей, спутывающихся где-то внутри этого проклятого города в какой-то дьявольский электромагнитный клубок. Излучение здесь было везде, оно висело в воздухе как кислотная взвесь, оно пряталось в земле, оно мельтешило вокруг и от него не было спасения. Маадэр, несмотря на принятую пару часов назад таблетку эндоморфина, здесь чувствовал себя отвратительно.